Форум » Роман об Анжелике » Граф де Пейрак-3 » Ответить
Граф де Пейрак-3
Леди Искренность: Обсуждаем Золотой голос королевства, Великого Лангедокского Хромого, Рескатора и просто графа де Пейрака... Предыдущая тема в архиве: Граф де Пейрак. архив » тема закрыта
шоколадница: ПРисоединяюсь!!!!!!!!!!! выпускали бы Анжелику как для изучающих язык- страничка на русском- страничка на французском, тогда бы можно было добраться до сути.
urfine: Все дело действительно в нюансах. Голон удалось очень ярко и эмоционально описать эту сцену: слова, фразы, выражения. Chapitre 14 — Qu’arrive-t-il? répéta Angélique en se tournant vers son mari, quelqu’un est mort?… — Peut-être!… D’où venez-vous?… Les yeux levés sur la physionomie ténébreuse et glacée de Peyrac, elle cherchait à comprendre. — Comment! D’où je viens?… Yann n’a-t-il pu vous joindre? Ne vous a-t-il pas dit que… — Si fait! il me l’a dit… Il m’a dit que vous étiez prisonnière de Barbe d’Or… Il m’a dit aussi bien d’autres choses encore… Et Kurt Ritz également. — Kurt Ritz? — Le mercenaire suisse, à mon service, et que Barbe d’Or a également capturé le mois dernier… Ritz a réussi à s’évader: il y a trois jours… Auparavant, il vous avait vue sur le navire de Barbe d’Or… Il s’est évadé une nuit par le château arrière… La fenêtre était ouverte… Il vous a vue… sur le navire… dans la chambre des cartes… avec lui… Avec lui… Joffrey de Peyrac parlait d’une voix entrecoupée, sourde et terrible, et, à chaque mot posé, la vérité se faisait jour dans l’esprit d’Angélique. Paralysée par l’excès d’une surprise terrifiée, elle voyait cette vérité s’avancer vers elle comme une bête monstrueuse, réelle, prête à bondir et sortant ses griffes pour la déchirer atrocement… L’homme!… L’homme qui s’évadait cette nuit-là, sur la baie de Casco… c’était donc le mercenaire suisse… Un serviteur de Peyrac… Et il l’avait vue… Il avait vu Colin entrer et la prendre dans ses bras… — La fenêtre était ouverte, continuait la voix rauque et comme lointaine… Il vous a vue, madame! Vous étiez nue… Nue dans les bras de Barbe d’Or, et vous répondiez à ses baisers…à ses caresses… à lui… à lui!… Qu’avait-il espéré entendre en écho?… Un cri d’indignation, des dénégations véhémentes, peutêtre un rire?… Mais, non!… Le silence! Un tel silence!… La plus affreuse chose à subir après de telles paroles. Et dans ce silence qui tombait goutte à goutte, chaque seconde apportant à l’autre son poids de plomb, Joffrey de Peyrac crût mourir de douleur. Le temps passait. L’instant était passé… du salut. Chaque seconde était tombée comme du plomb fondu. Consacrant l’inéluctable. Entérinant l’aveu… que trahissait encore la pâleur livide soudaine, l’expression traquée des grands yeux dilatés. Le cerveau d’Angélique était incapable de rassembler deux pensées à la fois. Tout s’entrechoquait dans un brouillard affreux. «Colin! Colin!… Il faut lui dire que c’était Colin… Non! ce sera pire… Il le haïssait déjà auparavant…» L’aurait-elle voulu qu’elle aurait été incapable de donner la moindre explication, de prononcer le moindre mot. Sa gorge ne pouvait laisser passer un son. Elle tremblait de tous ses membres. Une défaillance la saisit. Elle dut s’appuyer au mur et fermer les yeux. Et de la voir ainsi baisser les paupières avec cette expression tendre, douloureuse et secrète qui le bouleversait toujours, et l’irritait parfois, déchaîna la colère du comte. — Ne baissez pas les yeux! hurla-t-il en brisant à demi la table sous son poing, regardez-moi. Aux cheveux, il l’empoignait, l’obligeant brutalement à renverser la tête. Elle crut qu’il lui avait brisé la nuque. Penché sur elle, il fouillait de son regard brûlant ce visage devenu pour lui indéchiffrable, étranger. Il parlait peut-être, mais elle ne l’entendait plus. «Ainsi, c’était donc vrai! Toi!… Toi!… Toi que j’avais placée si haut!…» Furieusement, il la secouait dans le désir forcené de briser cette image fausse qu’elle lui offrait, de retrouver l’autre, l’autre, sa bien-aimée. Et soudain il la frappa de toute la force de son bras levé, avec tant de violence que la tête d’Angélique ballotta et alla heurter la paroi de bois. Un voile rouge se répandit devant ses yeux. Il la lâcha, la rejeta. Elle ne sut comment elle parvenait à demeurer debout. Joffrey de Peyrac marcha jusqu’à la fenêtre, regardant à travers les carreaux la nuit mouillée, respirant avec force afin de retrouver la maîtrise de lui-même. Lorsqu’il se tourna à nouveau vers sa femme, elle était toujours immobile et les paupières closes. Au coin de son nez fragile, un mince filet de sang commençait de sourdre lentement. — Sortez! Sortez d’ici! fit-il d’une voix glacée. Votre vue me répugne. Sortez, vous dis-je! Je ne veux plus vous voir! Je ne veux pas… être tenté… de vous tuer… Chapitre 15 Elle titubait, trébuchant, se heurtant à des encoignures, à des meubles inconnus, dans la demiobscurité d’une chambre où la lune filtrait incidemment entre deux nuages sa lueur pâle. Le besoin de se dissimuler et de disparaître à jamais avait rejeté Angélique au sein du fort de bois, et, plutôt que d’affronter le grand vent du dehors, les rumeurs du village, l’affreuse solitude de l’espace sans refuge parmi des êtres hostiles, un instinct de bête blessée qui se terre pour mourir l’avait portée à travers couloirs et escaliers jusqu’à cette pièce vaste et close, et, sans la reconnaître, elle savait que c’était «leur» chambre, celle où ils s’étaient aimés l’an dernier, celle où elle avait rêvé de se retrouver avec lui. Elle tâtonnait, butait contre des angles durs, s’arrêtait enfin au centre de la pièce, et alors lui parvenait, au sein de ce chaos infernal qui la broyait, le premier bruit qui lui fût perceptible — celui de deux souffles entrecroisés, qui se répandaient autour d’elle et qui n’étaient, elle s’en rendit compte enfin après un moment d’effroi, que l’écho de sa propre respiration convulsive et celui du ressac au-dehors, frappant l’éperon rocheux, au pied du fort. Elle était seule. La peur, qui un instant avait dominé en elle toute autre perception, la quitta pour être remplacée par la certitude d’une autre, écrasante, celle d’une irréparable catastrophe. La moitié de sa tête lui paraissait énorme, nantie d’une excroissance difforme telle qu’on en voit aux citrouilles, et cela lui semblait rayonner sur le côté comme si cette tumeur eût été de fonte rougie au feu. Elle y porta la main avec précaution, rencontra une chair insensible, mais il n’y avait pas de tumeur, cependant, le seul attouchement de ses doigts la traversa d’un élancement atroce. Dans le même éclair, tout lui revint avec une lucidité implacable. Colin!… Ses bras l’enlaçant, ses mains cherchant son corps, ses lèvres prenant les siennes pour un baiser qui n’en finissait point. L’homme caché avait vu cela, dans la lueur de la chandelle… Et maintenant Joffrey savait… Il l’accusait du pire!… Comment lui faire comprendre, lui expliquer, lui faire admettre que… Au seul prénom de Colin, il la tuerait. Il avait failli la tuer déjà ce soir. Cela, elle l’avait senti de toute sa chair hérissée, incapable de réagir, d’ébaucher le moindre geste de défense. Il avait donc le pouvoir de l’annihiler, de la réduire à néant. Parce que lui, pour elle, c’était tout! Elle demeurait ainsi dans le noir, respirant à peine maintenant, dans la crainte d’éveiller, en même temps qu’une douleur physique lancinante, des lambeaux de vision atroce: Joffrey! Joffrey! et son visage terrible, les reflets de son pourpoint qui, lorsqu’il bougeait, laissait entrevoir dans les plis d’or et de satin ivoire une doublure écarlate, et c’était comme si elle avait vu y bouger, y rouler sans cesse des gouttes de sang, y pleuvoir des larmes de sang. C’était du sang qui ruisselait, du sang! maintenant sur son visage. Ses doigts en étaient poissés et, sur ses lèvres insensibles, sa langue en trouvait la saveur salée. Elle le goûtait avec une sorte de stupeur incrédule. Il l’avait frappée!… Il l’avait frappée, et elle le méritait! Ainsi, un gouffre sans fond s’était ouvert sous leurs pas… Aux aguets dans l’obscurité, elle tremblait de tous ses membres et contemplait le gouffre ouvert, et maintenant la peur de nouveau rampait avec mille démons surgissant du gouffre et se traînant vers elle avec des ricanements, des yeux luisants… C’était venu trop vite, à l’heure où elle croyait vraiment que le temps de Wapassou avait à jamais renoué les liens entre eux, que leur amour était indéfectible, inattaquable, indestructible. C’était venu comme un ouragan, comme un tremblement de terre, et en même temps c’était venu sournoisement. Une bête vomie des enfers et dont elle n’avait pas aperçu à temps les yeux cruels avait rampé vers eux et les avait attaqués. Un piège s’était refermé sur elle — sur eux — dont elle ne discernait pas exactement la nature et l’agencement, mais dont elle sentait les tenailles commencer à la broyer cruellement. Si habile avait été l’approche qu’elle et Joffrey avaient été atteints, dès le premier coup, en plein coeur. «Joffrey! Joffrey! viens, je t’en prie!… Ne me laisse pas seule! J’ai peur!» La chambre grouillait, habitée d’ombres dangereuses, et, simultanément, elle mesurait la distance infranchissable qui venait de s’étendre entre elle et lui, lui, son époux très cher qu’elle avait mortellement offensé. Une main la prenait à la gorge, l’étouffait à demi, la suffoquait. Et pour ne pas s’évanouir elle pressait ses deux mains sur sa bouche tuméfiée, à la fois pour étouffer les plaintes qui voulaient jaillir et pour éveiller, par les élancements d’une souffrance intolérable, sa conscience qui sombrait, jusqu’à ce que, enfin, sous l’effet de la douleur et d’une trop fulgurante vision de tout ce qu’elle avait perdu, en hoquets enfantins, désespérés, crevait sa peine… «S’il ne m’aime plus… s’il ne m’aime plus… qu’est-ce que je vais… devenir?» Chapitre 16 L’instant qu’il venait de vivre, il lui semblait que c’avait été le plus terrible de toute son existence. Deux hommes en lui, délirants, forcenés, qui s’étaient partagé son être. Et, s’il ne l’avait pas chassée, aurait-il pu résister plus longtemps à l’envie qui le possédait — aussi puissante que celle de la tuer — de la prendre dans ses bras?… Deux êtres en lui, en ces minutes épouvantables qui s’étaient partagé son corps, son sang, son âme, le disloquaient, en un être assoiffé de vengeance, un autre d’adoration et de volupté. Ses veines charrient ensemble la haine et l’amour. Et, lorsqu’il l’avait saisie aux cheveux, sa main n’en avait-elle pas goûté la soie fine, la moelleuse tiédeur, et, lorsqu’il s’était penché sur elle, sur ce visage renversé, sur ce front vaste et lisse comme une plage nacrée, ses lèvres à lui, qui crachaient des mots cruels, n’avaient-elles pas brûlé de s’y poser en baisers passionnés?… Et, en éclair, le traversait une pensée: «Quel beau front elle a!…» Ainsi, ravagé de courants de désir et de colère, il en demeurait frémissant, humilié, secoué de fureur contre elle à qui il devait cette révélation d’un autre lui-même, qu’il lui fallait découvrir capable de la plus aveugle violence, d’irrésistible faim charnelle, de lâche indulgence, capable de se laisser aller à l’élan de ses sens et de ses sentiments contre toute raison… Une si superbe créature d’amour!… Voici ce qu’il avait pensé. Voilà ce qu’ils avaient pensé tous, lorsqu’elle leur était apparue au seuil de la nuit, et l’évidence de sa beauté et de sa féminité les avait frappés comme un coup, de telle sorte qu’en un instant fugitif s’effaçaient rancoeur, soupçons, indignation, mépris, méfiance, et demeurait seul, pour ces hommes surpris et subjugués, l’enchantement indicible de sa présence. Une si superbe créature d’amour!… O mâles idolâtres, imbéciles et sensuels! Toujours prêts à s’agenouiller devant la déesse!… Un mouvement irréfléchi portait Joffrey de Peyrac au-dehors, dans le silence de la nuit profonde. Sur la lune d’argent terni passaient des nuages, et dans sa lumière se profilaient les ombres noires des mâts balancés par l’eau du port. Des feux tressautaient dans le vent, seuls à s’animer avec les démarches lentes de quelques sentinelles. Le monde était mort. Où était-elle? «Angélique! Angélique!… mon amour!» Il rentrait à l’intérieur du fort et, d’un bond silencieux, gravissait l’escalier de bois. Derrière la porte, il l’entendait sangloter tout haut. Et restait là, brûlé et dévoré de nouveau par une flamme sauvage, le corps tendu jusqu’à la souffrance par la tentation le déchirant. Désir de pousser cette porte, d’entrer, de se retrouver seul à seul avec elle, de se pencher sur elle, s’emparer d’elle, la prendre sur son coeur, et d’oublier, d’oublier dans le bonheur des gestes, des caresses, du murmure des voix, des souffles qui s’entremêlent, s’échangent, des baisers, des mots ardents tout bas chuchotes: «Mon amour! Mon amour! ce n’est rien!… Je t’aime!…» d’oublier, d’oublier tout… Il se retrouvait, seul, dans la salle en bas, où les cires s’effondraient dans les porte-torches, le front appuyé à la fenêtre où pâlissait l’aube. Non, Angélique ne parviendrait pas à faire de lui un homme déchu, asservi au pouvoir d’une femme indigne! Non, cela, jamais!… Pourquoi pleurait-elle si fort?… là-haut… N’avait-elle pas su ce qu’elle faisait lorsqu’elle s’était livrée aux caresses de l’autre, de l’homme inconnu?… Elle, qu’il avait placée si haut! N’avaitelle pas su ce qu’elle détruisait?… Mais non! Mais non! Elle ne l’avait pas su!… Femelle! Femelle inconsciente, comme les autres! «Elles» veulent tout avoir. Détruisent tout! «Je n’aurais jamais dû lui pardonner jadis… Toutes pareilles!… Toutes pareilles!…» Quand la marée serait haute, il cinglerait vers le large avec ses navires, il trouverait Barbe d’Or, il le pourchasserait jusqu’au fond des Caraïbes… et, avant de le tuer de sa propre main, il arracherait de cette face inconnue et exécrée le voile du passé. Il saurait à quel autre homme Angélique avait montré son visage d’amante. «Ah! si je pouvais l’arracher de mon coeur! J’y parviendrai, s’il le faut.» Une si superbe créature!… Le Gouldsboro avait apporté des robes de France, pour elle. Il alla vers un coffre au fond de la pièce, rabattit le couvercle. Ses mains soulevaient des moires chatoyantes, des dentelles vaporeuses et, machinalement, ses doigts redonnaient aux plis lourds d’une jupe et d’un corsage la forme abandonnée d’un corps de femme. «Qu’elle aurait été belle là-dedans! Ce tissu d’argent rosé drapé autour de ses épaules de reine!… Et je l’aurais emmenée à Québec avec moi… et elle aurait triomphé de tous!…» Ses poings se crispèrent sur l’ombre féminine qui parut se faner et s’affaisser, expirer sous son emprise. D’un geste incontrôlé, il porta l’étoffe froissée à son visage et resta là longtemps, comme absent et interdit, respirant avec nostalgie ce parfum léger de fleurs et de femme qui s’exhalait des somptueux atours. * * * Au-devant de lui, dans la brume du matin, des silhouettes accouraient. — Monseigneur! Dieu est avec nous. Le navire de Barbe d’Or, le maudit, il n’est pas loin… Il vient d’être signalé dans l’archipel.
Анна: Девочки и мальчики, вот мы тут обсуждали вопрос, принимал ли Жоффрей мнение Анжелики при решении важных вопросов. Интересная ситуация получается в окончании "Квебека". Был ли у него резервный план действий, как поступить, если бы Анжелика решилась ехать? Или он все четко все просчитал? Но вот ситуация в томе 13 еще более любопытная. Есть мнение, что Жоффрей заранее решил все за Анжелику и мнения ее не спросил. Но вот мне кажется, что здесь произошло сдедующее. Встреча с Фронтенаком - была ли она спонатнной? Знал ли Жоффрей заранее об его отзыве? Была ли спонтанной просьба Фронтенака? Если Жоффрей знал об отзыве, то мог к встрече успеть и просчитать вариант с возвращением. Это мог быть один из вариантов и результат зависел о том, как сложится беседа, настроение Фроненака и так далее. Если нет - все действительно произошло неожиданно. Но в любом случае окончательное решение было принято на общей встрече, и принимали его Анжелика и Жоффрей одномоментно. Об этот говорит ее реакция. "Не пущу", хлопанье дверью, слезы. И понимание, что это неизбежно. Что неизбежно он - уедет, она - останется. Потому что так надо. И даже попытки не было подумать, как уехать вместе с ним, забрав детей и отложив отплытие. Так что я считаю, что это решение было принято ими обоими. Кто как думает?
шоколадница: Я думаю он знал об отзыве Мобежа, поэтому продумывал развитие событий. Просто это было одно из решений к торому он приходил Я не думаю. что Фронтенак так сыграл, слишком натурально, но ему не на что опереться. Но вообще не понятно, было ли для Жоффрея так важно отплыть одновременно с Фронтенаком. Детей на полгода можно было оставить. Может быть он не хотел брать с собой непредсказуемый фактор? И какую помощь он там ему может оказать, при отсутствии влияния?
Леди Искренность: Спасибо за дискуссию, прочла с удовольствием. Отдельное спасибо Гале. Вот ведь талант... Я думаю, что когда дамы записывали Пейрака в идеальные супергерои, они прошлись по верхам, не удосужившись капнуть глубже, после чего и переключились на своих любимых персонажей. Я тоже так считала, лет 10 назад. Вы просто купились на ту же пыль, которую он так умело всем пускал в глаза. А за нее взглянуть не удосужились. Мне очень понравилось сравнение с мирным атомом. Главный талант графа в том, что он умелый организатор и прирожденный лидер. Дальше он просто всех и все заставляет работать в своих целях. Что касается науки, то здесь, как уже сказали его стезя химия, все остальное он изучал постольку по сколько. По большей части он заимствовал, преобразовывал искал и заставлял служить своим целям. Не он служил науке, наука служила ему. Важен больше результат, чем процесс, что подтверждает то, что он предпочитал покупать ингредиенты, а не получать, только бы ускорить достижение результата. Многие знали и про купелирование, и про гидравлические машины китайцев, но только граф додумался организовать все это в своих целях. То же и в Америке: он просто мастерски заставляет всех плясать под свою дудку. Вот его главный талант. Что касается женщин, то он очаровашка лишь тогда, когда это надо лично ему и отвечает его интересам. Он всегда и везде все решает сам. Женщине отводится роль верной подруги, вполне себе достойной и самой, самой среди всех, но не больше.
Анна: шоколадница пишет: Может быть он не хотел брать с собой непредсказуемый фактор? Простите, а что вы имеете в виду? шоколадница пишет: какую помощь он там ему может оказать, при отсутствии влияния? Может быть, влияние и есть. Флоримон какие-то действия предпринимал. шоколадница пишет: Но вообще не понятно, было ли для Жоффрея так важно отплыть одновременно с Фронтенаком. Возможно, фактор времени был важен. Надо было как можно скорее вернуть Фронтенака или поспособствовать назначению другого компетентного человека (В реале до возвращения Фронтенака сменились два губернатора и ситуация стала катастрофической). Леди Искренность пишет: Важен больше результат, чем процесс, что подтверждает то, что он предпочитал покупать ингредиенты, а не получать, только бы ускорить достижение результата. Тут можно поспорить. Чистые ингредиенты как раз удобнее покупать, чтобы нужный процесс шел без особых помех. Но ты, наверно, имеешь в виду практический выход, а не научный результат? В науке, особенно в фундаментальной, важно стремление к определенному результату, проведение ряда опытов, их разные вариации. Варьировать интересно, интересно анализировать разные факторы, но при этом реактивы должны быть чистыми. Одно дело - менять условия опытов, другое - перегонять какой-нибудь фенол Это разные удовольствия.
Леди Искренность: Анна пишет: Девочки и мальчики, вот мы тут обсуждали вопрос, принимал ли Жоффрей мнение Анжелики при решении важных вопросов. Интересная ситуация получается в окончании "Квебека". Был ли у него оезеовный план действий, как поступить, если бы Анжелика решилась ехать? Или он все четко все просчитал? Мне кажется, что он уже и без Фронтенака понимал, что придется ехать и ставить точки над i, как и понимал, что ехать придется одному даже не столько потому, что Анж только родила, сколько потому, что с королем надо беседовать без лишнего отвлекающего и провоцирующего фактора. Думаю роды сыграли ему на пользу, как еще один довод в пользу ехать одному. Жоффрей готов был выслушать мнение жены и даже принять его (не такой уж он домостроевец), но когда это мнение действительно лучше. Здесь же желание поехать не более чем эмоциональный порыв, не подкрепленный здравым смыслом. Я убеждена, что ему тоже не хотелось уезжать, хотелось отправится вместе, но он понимал, что это будет "еще одна ошибка, которую он совершит ради ее прекрасных глаз", а значит не пошел бы у нее на поводу даже при попытке настоять. В общем убедил бы как-нибудь и нашел способ запудрить ей мозг, что и сделал.
Леди Искренность: Анна пишет: Но ты, наверно, имеешь в виду практический выход, а не научный результат? Да. Это в подкрепление слов про рациональный ум. Просто я так писать не умею сама, как вы, четко, обдуманно и рационально.
Анна: А, теперь поняла, "непредсказуемый фактор" - это Анжелика Леди Искренность пишет: Просто я так писать не умею сама, как вы, четко, обдуманно и рационально Умеешь-умеешь Соглашусь с твоей мыслью, что Жоффрей успешно изображал из себя супермена или этакого идеального героя
Леди Искренность: Анна пишет: Соглашусь с твоей мыслью, что Жоффрей успешно изображал из себя супермена или этакого идеального героя Он за этой личиной прятал свои собственные комплексы и недостатки, как мне кажется.
шоколадница: Анна пишет: А, теперь поняла, "непредсказуемый фактор" - это Анжелика да, я имела в виду, чтов отношениях с его величеством она 100% непредсказуемый фактор может все решить, улучшить используя "свои" методы, которые не известно хочет ли он чтобы она использовала, а может все точно так же испортить и если они приезжают вместе, он больше зависит от контактов жены, которые просто шире, от ее влияния когда она приезжает всед за ним, он лучше управляет ситуацией- ИМХО И мне кажется когда на них свалилось прощение короля- в Квебеке, он был к нему внутренне не готов, и не верил что можно ехать ко двору- без предварительной информационной подготовки и понимания на сколько положение прочно, на сколько его реально прощают и по каким причинам на него все это свалилось, в какой то степени он это получил к моменту обращения Фронтенака
Леди Искренность: шоколадница пишет: И мне кажется когда на них свалилось прощение короля- в Квебеке, он был к нему внутренне не готов, и не верил что можно ехать ко двору- без предварительной информационной подготовки и понимания на сколько положение прочно, на сколько его реально прощают и по каким причинам на него все это свалилось, в какой то степени он это получил к моменту обращения Фронтенака Согласна. Это в его духе подготовить все к приезду, укрепить позиции и спланировать пути отхода, если что...
шоколадница: Но как то это противоречит Квебекскому заявлению- Куда Вы туда и я Получается продуманная акция- я поеду, а Вы подождите
Леди Искренность: шоколадница пишет: Но как то это противоречит Квебекскому заявлению- Куда Вы туда и я С одной стороны это конечно просто красивая фраза, но с другой я верю, что она искренна. Просто в контексте, что раньше он мог жить без нее, теперь нет. Она не значит, что он будет и подписывается выполнять все ее прихоти и волеизъявления. Она о том, что они должны быть вместе...
urfine: Кстати, а я хотело бы еще добавить по поводу того принял бы Пейрак Шарля-Анри или нет. конечно, когда ребенка нет, то теоретически можно быть каким угодно благородным, но вот все же... принял бы Пейрак Шарля-Анри, конечно не обошлось бы без каких то душевных метаний, но принял бы. Меня в этом еще убеждает разговор Пейрака с Флоримоном (во время погони за Пон-Бриантом). — Ты сказал, что мое сердце еще свободно и спокойно, что я холоден ко всему, но здесь ты ошибаешься, отец. — Правда?.. Неужели ты влюблен? — Это не то, что ты думаешь. Но в моем сердце давно уже кровоточит рана, она часто не дает мне покоя, меня терзает глубокая ненависть. Потому что я любил. И я ненавижу! Ненавижу людей, которые убили моего маленького братика ШарляАнри. Его я любил… Он оперся на локоть, и свет пламени упал на его склоненное лицо. Глаза юноши горели лихорадочным блеском. «А ведь я ошибался в нем, — подумал граф, — его сердце трепещет». Флоримон снова заговорил: — Это был мой единоутробный брат, сын моей матери и маршала дю Плесси Белльера. — Я знаю. — Он был прелестный малыш. Я уверен, что Монтадур задушил его собственными руками, чтобы отомстить моей матери за то, что она отвергала его. Да, Монтадур походил на этого самовлюбленного Пон Бриана, который так недавно щеголял перед нами своей безукоризненной выправкой и жизнерадостной улыбкой… В нем то же самое фанфаронство!.. Когда я думаю о Монтадуре, я начинаю ненавидеть всех французов, наемников и бандитов, и их наглые улыбки. Но ведь и сам я тоже француз. Иногда я обвиняю мать, которая не разрешила мне посадить с собой в седло Шарля Анри и увезти: я бы спас его. Хотя, правда, он был так мал. Сумел бы я защитить его от всех и вся? Когда я вновь размышляю об этом теперь, я понимаю, конечно — хотя в тот момент об этом не думал, — что и сам был тогда всего лишь ребенком… безоружным ребенком… несмотря на свою шпагу. А моя мать была еще более беззащитна. Я ничего не мог сделать, чтобы защитить ее, избавить от подлых мучителей. Я мог только отправиться на твои поиски. Теперь я нашел тебя и вдвоем мы сильны, ты, ее муж, и я, ее сын. Но слишком поздно, они успели совершить свое гнусное дело. Ничто не сможет вернуть к жизни маленького Шарля Анри… — Наступит день, когда он в какой то мере воскреснет для тебя. — Что ты хочешь сказать? — День, когда родится твой собственный сын. Флоримон с удивлением уставился на отца, потом вздохнул. — Да ведь и впрямь! Хорошо, что ты сказал мне это, отец, спасибо! Он закрыл глаза. Вид у него был очень усталый. Все это время, что он предавался воспоминаниям, он говорил короткими, неторопливыми фразами, словно бы постепенно раскрывал истины, которые еще не были до конца ясны ему самому. А для графа его рассказ был уголком таинственного покрывала, который приподнимался над не знакомой ему горестной жизнью Анжелики, что она вела вдали от него. Сама Анжелика никогда не рассказывала ему о маленьком Шарле Анри. Верно, из чувства такта по отношению к нему, а может быть, и из чувства страха… Но разве сердце матери кровоточило меньше, чем сердце Флоримона?.. Стыд, горе, бессилие огнем жгли сердце юноши, и Жоффрей де Пейрак почувствовал, что сейчас оба они, отец и сын, испытывают одинаковый гнев оскорбленного мужчины, гнев, который жил в его душе с того самого момента, как он покинул форт Вапассу, отправившись в погоню за Пон Брианом. Гнев этого юноши был в чем то сродни раненой любви его отца и погружал в те же самые старые и жгучие источники прошлого,в которые оба они, он, взрослый мужчина, и этот юноша, почти подросток, были низвергнуты, преданы и побеждены. Он склонился к сыну, чтобы облегчить ту непереносимую тяжесть, которая давила ему на сердце, отвратить его от горечи и побудить к действию. — Не всегда можно избежать в жизни жестоких испытаний и поражений, мой мальчик, — сказал он ему. — Но колесо судьбы крутится. Теперь, как ты только что сказал, мы вдвоем, мы вместе и мы сильны. Теперь и для тебя и для меня наконец пришло время отомстить, сын… Теперь мы можем наконец ответить на оскорбление, защитить слабых, вернуть полученные удары. Завтра, убив этого человека, мы отомстим за Шарля Анри, мы отомстим за поруганную честь твоей матери. Завтра, убив его, мы убьем Монтадура… Он понимает и принимает любовь Флоримона к Шарлю-Анри. Он дает ему утешение, сказав, что погибший мальчик в какой-то степени может воскреснуть для Флоримона в сыне, т. е его внуке (кстати, в этом отношении вполне возможно было что Флоримон и назвал бы сына в честь Ш-А ).
полная версия страницы