Форум » Роман об Анжелике » Франсуа Дегре » Ответить
Франсуа Дегре
urfine: Вот подумалось мне, что как-то странно, что у нас нет темы об этом герое. Он у нас на форуме живет той же жизнью как и в романе: мелькает во многих сообщениях, но всегда в тени. Но он слишком важный персонаж в книге, слишком яркий герой, чтобы оставаться в тени. Он не менее загадочен, чем граф де Пейрак, а может быть и больше. И именно к нему больше всего, наверное, подходят слова де Пейрака: [quote] Есть люди — да будет вам известно! — у которых любимое дело может полностью завладеть чувствами и сердцем. И женщина для них всего лишь дополнение — восхитительное, конечно, но не главное в их жизни. Так вот, повторяю вам, моя дорогая, что для нас здесь есть нечто большее, чем женщины![/quote] Так ли это? Наш Дегре одиночка? Сознательный ли это выбор? А его чувства к Анжелике: сознательно контролируемая сдерживаемая любовь или всего лишь "приятное дополнение", может быть значительнее многих, но все равно одно из многих? Итак, предлагаю поговорить о Франсуа Дегре.
toulouse: Златовласка это новый 7 том. Ну что поделаешь, так у автора. Это ЛИ у нас такая дама нежная и возвышенная, ей от запаха мужского пота дурно
Златовласка: А вы думаете, у Жофрея руки были не волосатые? Он что был метросексуалом?
радуга: Да вроде Голон нигде не пишет про волосатые руки Жофрея. Наоборот, если мне память не изменяет есть только про гладкую кожу .
Леди Искренность: Златовласка , я даже уверена, что волосатые, но степень волосатости она разная бывает. Я просто не перестаю удивляться гениальности автора, тем как она играет словами-синонимамами, определениями, эпитетами и другими средствами выражения отношения и эмоций, что у нее любовная сцена героини с каждым из мужчин описана по-разному. Разными средствами. Отсюда подсознательно разное восприятие. Обратите внимание, это очень интересно. Поскольку мне выпала такая честь (за что неустанно получаю по шапке) принимать участие в редактировании и создании русского варианта этих сцен, я на это обратила внимание и стараюсь как можно ближе передавать характер сцены, созданный автором. Почти все сцены с Пейраком описаны через ощущения героини. Почти нет действия, почти нет мужчины. Единственное отступление в Новом свете (и то надо бы глянуть французский оригинал, а не перевод). В сценах с Дегре больше физиологии и действия, чем описания эмоций. Отсюда и восприятие лично у меня другое. Хотя кому что нравится, у всех разные интимные предпочтения. Автор столь же гениальна и в определениях. Жоффрей - худощавый, Давид - тощий. Жоффрей - паук сенокосец, Клод - жердь. Чувствуете разницу? Вроде одно и то же, а отношение к персонажу разное. Или милочка и милая моя... Тонкостей много. Может я и хреновый редактор, какой меня постоянно пытаются выставить, но я всегда стараюсь быть внимательна к выбору синонимов. Из этих нюансов рождается восприятие персонажа читателем. Будет время приведу парочку сцен для сравнения. Надо искать.
Леди Искренность: Цитирую новую версию, поэтому Филипп и Лозен последние в списке. В общем кому что нравится. Ощите сходства и отличия. Пейрак: И с этого мгновения Анжелика перестала принадлежать себе. Губы, которые уже однажды опьянили ее, снова вверг¬ли в вихрь неведомых ощущений, воспоминание о которых оставило в ее теле неясную тоску. Все пробуждалось в ней в ожидании высшего блаженства, которое уже ничто не могло остановить, постепенно оно достигло такой остроты, что Анжелика испугалась. Едва дыша, она отстранялась, пыталась ускользнуть от его ласковых рук, каждое движение которых погружало ее в неведомое доселе наслаждение, и, возвращаясь из окутывающей ее неги, она видела перед собой звездное небо, туманную долину, где серебряной лентой струилась Гаронна. Совершенное тело Анжелики было создано для любви. Его желания стали неожиданным откровением и потрясли ее; она чувствовала себя подавленной, поверженной в этой жестокой борьбе с самой собой. Гораздо позже, уже умудренная опытом, она смогла оценить, насколько Жоффрей де Пейрак был терпелив, сдерживая силу своей страсти, покоряя ее. Она почти не сознавала, как он раздевал ее, как положил на постель. С бесконечным терпением он привлекал ее к себе, а она с каждым разом становилась все более и более покорной, страстной, умоляющей, и в ее взгляде светилось желание. Она то ускользала, то приникала к нему, но когда блаженство, с которым она не могла совладать, достигло своего апогея, внезапная истома разлилась по ее телу. Анжелике казалось, что в сладостной неге, охватившей ее, смешались чудесное и требовательное возбуждение, всякая стыдливость была отброшена, она отдавалась самым смелым ласкам и, закрыв глаза, позволила себе плыть в чувственном потоке. Анжелика не воспротивилась боли, потому что каждая частичка ее тела яростно желала быть завоеванной. Когда они слились в любовном порыве, она не закричала, а лишь широко распахнула свои зеленые глаза, в которых отразились звезды весеннего неба. Каждый раз Анжелику удивляла сила его страсти, и она очень скоро уступала ей. Но пока ее настроение оставалось мятежным, и она продолжала вырываться из его объятий. Затем ее кровь закипела в жилах. Искра наслаждения зажглась где-то глубоко внутри и охватила все ее существо. Анжелика все еще продолжала вырываться, и в то же время с нетерпеливым любопытством стремилась к изумительным ощущениям, которые недавно познала. Ее тело пылало. Волны наслаждения поднимали ее все выше и выше в исступленном восторге, который она еще никогда не испытывала. Голова ее откинулась на край кровати, губы приоткрылись, и она увидела в алькове тени, позолоченные светом лампы, а затем услышала тихий жалобный стон, — услышала поразительно четко. Внезапно она узнала свой собственный голос. В сером свете зари она видела над собой улыбающееся лицо фавна, который, полуприкрыв блестящие глаза, слушал песню Любви, которую он сам заставил звучать. Еще немного сонная Анжелика потянулась к Жоффрею, и их руки сплелись в страстном объятии. Он научил ее долгим наслаждениям, научил искусному, любовному поединку, с его притворными дерзкими наступлениями и подчинениями, научил терпению, с которым два любящих существа в сладостном единении ведут друг друга к вершинам блаженства. Когда, насытившись страстью, утомленные, они наконец оторвались друг от друга, солнце уже стояло высоко в небе. Вард: Так что видите — в ваших же интересах молчать… Анжелика не ответила, но, когда он вновь приблизился, не стала сопротивляться. Вард неторопливо, с наглым спокойствием поднял ее длинные юбки из шуршащей тафты, и она почувствовала, как его теплые руки нежно гладят ее тело. — Прелестно, — вполголоса произнес он. — Бесподобное лакомство. Анжелика не помнила себя от унижения и страха. В ее воспаленном разуме проносились какие-то нелепые картины: шевалье де Лоррен со своим посвечником, Бастилия, вопль Марго, шкатулка с ядом. Потом все исчезло, и ее заполнила паника, физический ужас женщины, знавшей только одного мужчину. Эта новая близость перепугала ее и вызвала отвращение. Она извивалась, пытаясь освободиться из его рук, но не могла выдавить из себя ни звука. Парализованная, дрожащая, она позволила взять себя, плохо осознавая, что происходит… Внезапно луч света вонзился в темноту их ниши. Затем дворянин, который проходил мимо, быстро убрал свечу и удалился, смеясь и крича: «Я ничего не видел!» Судя по всему, это зрелище было обычным для обитателей Лувра. Маркиз де Вард не стал отвлекаться на такую мелочь. Во мраке их дыхание смешалось, и потрясенная Анжелика спрашивала себя, когда кончится это ужасное насилие. Подавленная, ошеломленная, наполовину в обмороке, она против своей воли принимала ласку мужских рук, сминавших ее тело. Но постепенно новизна объятий, повторение движений любви, для которых было так чудесно создано ее тело, возбудили в ней ответное волнение, которому она не смогла воспротивиться. Когда сознание вернулось к ней, было уже поздно. В ней вспыхнула искра удовольствия, неся так хорошо знакомую негу, по венам разлилось острое возбуждение, вскоре превратившееся в бушующее пламя. Мужчина догадался об этом. Он издал приглушенный смешок и принялся за дело с удвоенным умением и вниманием. Тогда Анжелика принялась бороться с собой, отказываясь платить ему по счетам, но борьба только ускорила ее поражение. Она откинула пассивность и прижалась к нему, подхваченная потоком сладострастия. Чувствуя свой триумф, он безжалостно усилил натиск, а она невольно приоткрыла губы, и из ее горла вырвался хрип, означающий злость и благодарность побежденной женщины. Когда они оторвались друг от друга, Анжелику захлестнул жгучий стыд. Она спрятала лицо в руках. Ей хотелось умереть, никогда больше не видеть дневного света. Николя: — Иди сюда, — повторила она, — мне холодно. Анжелика тоже начинала дрожать — то ли от холода, то ли от желания и одновременно страха, которые она испытывала по отношению к этому огромному мужскому телу. Он тут же оказался на ней. Он обнял ее так, что кости за¬трещали, и разразился смехом, приговаривая: — А! На этот раз все хорошо! Ах, как хорошо! Ты моя. Ты больше не сбежишь от меня. Ты моя. Моя! Моя! Моя! — по¬вторял он в такт движениям своего тела, охваченный любов¬ным безумием. Чуть позже она услышала, как он удовлетворенно засопел, словно насытившийся пес. — Анжелика, — прошептал он. — Ты сделал мне больно, — пожаловалась она. И заснула, завернувшись в плащ. Но еще дважды этой ночью он брал ее. Анжелика, скованная тяжелым сном, с трудом пробуждалась, чтобы снова стать до¬бычей этого создания тьмы; он, чертыхаясь, хватал ее и при-нуждал к любви, испуская низкие, хриплые вскрики, потом падал рядом, бормоча что-то бессвязное. Она стала добычей дикаря — Весельчака; превратилась в по-другу волка, которому порой, во время краткого объятия, уда¬валось вырвать у нее звериный крик наслаждения, хрип самки, которой овладел самец, но тело забыло настоящую ласку. Клод: Анжелика вытянулась на сухой траве, раскинув руки. Ее гла¬за были закрыты. Она погружалась в сено, она тонула в нем. Она витала в облаках пронзительного аромата и больше не чувство¬вала своего истерзанного тела. Ее окружало Монтелу, оно кача¬ло Маркизу Ангелов на своей груди. Воздух обрел запах цветов, привкус росы. Ветер ласкал Анжелику. Она плыла и улетала к солнцу. Она покидала ночь с ее страхами. Солнце дарило неж¬ную ласку. Уже очень давно ее никто так нежно не ласкал. Она стала добычей дикаря — Весельчака; превратилась в по-другу волка, которому порой, во время краткого объятия, уда¬валось вырвать у нее звериный крик наслаждения, хрип самки, которой овладел самец, но тело забыло настоящую ласку. Она блуждала по Монтелу и погружалась в сено с ароматом малины. По ее пылающим щекам, пересохшим губам струился ручеек, освежая нежным лобзанием. Анжелика открывала рот и вздыхала: — Еще! Во сне слезы текли по ее лицу и терялись в густых волосах. Но это были слезы невероятной нежности, а не печали. Молодая женщина вытягивалась в струнку, отдаваясь вновь обретенным удовольствиям. Она словно плыла, укачиваемая жур-чащими голосами полей и деревьев, которые шептали ей на ухо: — Не плачь... Не плачь, моя милая... Ничего... Беда ушла... Не плачь, бедняжка. Анжелика открыла глаза. В полумраке навеса она разглядела рядом, на сене, какую-то расплывчатую фигуру. На нее смотре¬ли смеющиеся глаза. Женщина пробормотала: — Кто вы? Неизвестный приложил палец к губам. — Я ветер. Ветер из одной деревеньки, что затерялась в Берри . Когда косили сено, скосили вместе с ним и меня... Посмо¬три, я говорю правду, я скошен, разорен, я остался на мели. Молодой человек быстро встал на колени и вывернул карманы. — Ни лиарда! Ни единого соля! Меня разорили, скосили. С сеном. Меня кинули в лодку, и вот я в Париже. Странная исто¬рия для маленького ветерка из деревни. — Но. — протянула Анжелика, тщетно пытаясь собраться с мыслями. Молодой человек был одет в черный, потрепанный и местами даже дырявый костюм. На его шее болталась, как тряпка, ма¬нишка, а пояс жюстокора лишь подчеркивал худобу. Но его лицо можно было назвать привлекательным, даже кра-сивым, несмотря на порожденную голодом бледность. Большой и тонкий рот незнакомца, казалось, был создан для того, чтобы болтать без умолку и смеяться по любому поводу. У него было очень живое лицо: он гримасничал, хохотал, корчил разные рожи. Забавную физиономию обрамляла светлая льняная шевелюра, а челка падала на глаза, добавляя облику наивность крестьянина, но хитрый взгляд опровергал первое впечатление. Пока Анжелика рассматривала незнакомца, он продолжал тараторить. — А что может делать в Париже маленький ветерок, вроде меня? Ветерок, привыкший гулять по плетням? Ну конечно, я буду раздувать юбки дамам и получать пощечины. Я унесу шляпы попов, и меня отлучат от церкви. Меня заключат в тем¬ницу в башне собора Парижской Богоматери, и я заставлю зво¬нить невпопад все колокола. Какой скандал! — Но. — повторила Анжелика, делая попытку подняться. Проворным жестом молодой человек вернул ее на место. — Не шевелись. Тсс! «Слегка сумасшедший студент», — подумала Маркиза Ангелов. Он вновь улегся рядом и, погладив Анжелику по щеке, про¬шептал: — Не плачь больше. — Я и не плачу, — возразила Анжелика, но тут же осознала, что ее лицо все мокрое от слез. — Я тоже люблю спать на сене, — продолжал ее собеседник. — Когда я прокрался на судно, то обнаружил тебя. Ты плакала во сне. Тогда я приласкал тебя, чтобы успокоить, и ты мне сказала: «Еще!» — Я? — Да. Я вытер твое лицо и увидел, что ты необыкновенно красива. Крылья твоего носа так же тонки, как те ракушки, что мы находим на речном песке. Ты понимаешь, о чем я говорю — ракушки, такие белые и тонкие, что их можно назвать полупро-зрачными. Твои губы — лепестки клематиса. Твоя шея такая гладкая и нежная. Анжелика в полудреме внимала его речам. Да, действительно, уже давно с ней никто не говорил подобным образом. Казалось, слова долетали откуда-то издалека, и она боялась, что молодой человек всего лишь насмехается над ней. Разве мог он в самом деле считать ее красивой? Ведь этой ужасной ночью она стала помятой, поблекшей, навсегда испачканной... и поняла, что боль¬ше никогда не сможет посмотреть в лицо людям, знавшим ее в прошлой жизни! А незнакомец продолжал нашептывать: — Твои плечи — два шара слоновой кости. Твои груди нельзя сравнить ни с чем, кроме них самих, настолько они прекрасны. Они точно созданы для того, чтобы помещаться в мужской ладо¬ни, и их украшают маленькие прелестные почки цвета розового дерева... такие почки мы видим, когда приходит весна. Твои бедра гладкие, как шелк. Твой живот, как округлая подушечка из белого, тугого атласа, на такую подушечку так приятно положить свою щеку! — Надо же! Хотелось бы знать, — произнесла смущенная Анжелика, — как вы можете судить обо всем этом! — Пока ты спала, я вдоволь налюбовался тобой. Анжелика резко села. — Наглец! Ах ты, распутный школяр! Дьявольское отродье! — Тише! Не так громко. Ты хочешь, чтобы пришли лодочники и выбросили нас за борт?.. Отчего вы сердитесь, прекрасная дама? Когда мы находим на дороге изысканное украшение, стоит его внимательно рассмотреть, не правда ли? Увериться, что перед нами чистое золото, что драгоценность действительно прекрасна; а главное — решить, подходит ли нам эта драгоценность или сто¬ит оставить ее там, где мы ее нашли. Rem passionis suae bene eligere princeps debet, mundum examinandum . — И это вы тот государь, на которого смотрит мир? — язви-тельно поинтересовалась Анжелика. Молодой человек изумленно прищурил глаза. — Ты понимаешь латынь, маленькая нищенка? — Ну, раз нищий вроде вас говорит на латыни. Студент недоуменно закусил нижнюю губу. — Кто ты? — тихо спросил он. — Твои ноги сбиты в кровь. Должно быть, ты долго бежала. Что тебя испугало? Анжелика не отвечала, и он продолжил: — У тебя нож, вот там... Ужасное оружие, кинжал Египтяни¬на. Ты умеешь им пользоваться? Анжелика бросила на него лукавый взгляд из-под ресниц. — Возможно! — Ай! — воскликнул незнакомец, отодвигаясь. Он вытащил из сена соломинку и принялся покусывать ее. Его светлые глаза стали мечтательными. В какой-то момент Маркизе Ангелов показалось, что незнакомец больше не думает о ней. О чем же тогда он размышлял? Быть может, о башнях со¬бора Парижской Богоматери, куда его будто бы должны зато¬чить... Теперь его неподвижное и далекое, слишком бледное лицо казалось не таким уж и молодым. Анжелика заметила в уголках его век легкие морщинки — следы увядания, которы¬ми могут отметить человека в полном расцвете сил нищета или разгул. Впрочем, у незнакомца не было возраста. Худое тело в слиш¬ком просторной одежде казалось бесплотным. Она испугалась, как бы собеседник не исчез, словно видение. — Кто вы? — прошептала Анжелика, касаясь его руки. Он обратил к ней глаза, которые словно вообще не были соз¬даны для света. — Я тебе уже говорил: я — ветер. А ты? — Я — бриз. Мужчина рассмеялся и взял Анжелику за плечи. — А что делают ветер и бриз, когда они встречаются? Незнакомец слегка подтолкнул ее, молодая женщина снова упа¬ла в сено и совсем рядом со своим лицом увидела его крупный чувственный рот. Губы молодого человека пересекала тонкая складка, отчего они кривились в странном изгибе, который на¬пугал Маркизу Ангелов, хотя она сама не понимала почему. При¬знак язвительности, а возможно — жестокости. Но его взгляд был нежным и смеющимся. Мужчина продолжал нависать над Анжеликой, пока она сама, подчиняясь властному зову, не потянулась к нему. Тогда он на¬крыл ее тело своим и поцеловал. Поцелуй длился невероятно долго, за это время можно было бы подарить друг другу с десяток неспешных, сменяющих друг друга поцелуев. Он словно оживил измученное тело Анжелики. Возвратил ей былые наслаждения, столь отличные от грубых, хоть и страстных, ласк бывшего слуги, к которым она уже успела привыкнуть. «Я только что чувствовала себя такой уставшей, — подумала она, — но теперь усталость ушла. Мое тело больше не кажется мне жалким и оскверненным. Значит, я все-таки не совсем умерла...» Худая рука поэта коснулась ее шеи. — Когда ты смеешься, ты становишься похожей на маленькую голубку. Клод Ле Пти склонился к ней. Она увидела в его нежной и насмешливой улыбке темную прогалину, оставленную щип-цами Большого Матье, и ей захотелось плакать и любить этого мужчину. — Все хорошо, — шептал поэт, — ты больше ничего не бойся. Все уходит далеко-далеко. Только снег за окном, и мы здесь, в тепле. Не часто мне доводится заночевать в таком уютном местечке!.. Под халатом ты совсем голенькая?.. Да, я чувствую. Не шевелись, моя милая. Не говори больше ни слова. Его рука скользнула, раздвинула полы пеньюара, чтобы кос¬нуться плеча, затем опустилась ниже. Он смеялся, потому что Анжелика вздрагивала. — Вот они, нежные почки весны. Но ведь на улице — зима!.. Он накрыл ее губы своими. Затем опустился на пол перед очагом и осторожно привлек к себе Анжелику. Людоед (Огр/Капитан): Съежившись под простыней, натянутой до подбородка, Анже-лика смотрела, как приближается этот красный гигант, чья голо¬ва с рожками платка отбрасывала на потолок причудливую гро¬тескную тень. Разомлевшей в теплой постели, измученной ожиданием, уже почти заснувшей Маркизе Ангелов это явление показалось столь комическим, что она не смогла удержаться и прыснула со смеху. Людоед остановился и удивленно посмотрел на свою даму. Его лицо расплылось в жизнерадостной улыбке. — Хо-хо! Моя милочка подарила мне улыбку! Вот уж чего я никак не ожидал! От тебя только и ждешь, что ледяных взгля¬дов, на них ты мастерица! Но я вижу, что ты понимаешь толк и в веселье. Ну что ж, отлично! Ты смеешься, моя красавица! Ты действительно смеешься! Ха-ха! Хо-хо-хо! И капитан тоже принялся хохотать во все горло. Он был так забавен с этими рожками и подсвечником в руке, что Анжелика буквально задыхалась от смеха, уткнувшись в подушку. Нако¬нец, с глазами, полными слез, ей удалось успокоиться. Анжели¬ка ужасно злилась на саму себя, ведь она хотела вести себя до¬стойно, оставаться безразличной и делать лишь то, что от нее потребуют. И вот она заливается, как уличная девка, которая желает угодить клиенту. — Отлично, моя красавица, отлично, — повторял весьма до-вольный капитан. — Ну-ка, подвинься немного, чтобы освобо¬дить мне крошечное местечко рядом с тобой. Это «крошечное местечко» едва не вызвало у Анжелики новой вспышки безудержного нервного смеха. Но в то же самое время она была в ужасе от одной только мысли о том, что ее ожидало. Молодая женщина отодвинулась на другой конец кровати и съежи¬лась там, немая, парализованная, глядя, как капитан с решитель¬ностью бравого вояки занимает остальную постель. Под его колоссальным весом матрас тотчас прогнулся. Капи¬тан задул свечу и задернул шторы алькова. В этой влажной тем¬ноте запах вина, табака и сапог стал невыносимым. Мужчина часто дышал и бормотал неясные ругательства. Наконец он по¬шарил рукой по матрасу, и его здоровенная лапа обрушилась на Анжелику. Она напряглась. — Эй! Эй! — воскликнул Людоед. — Ты прямо как деревянная кукла. Сейчас не время так себя вести, моя сладенькая. Ну же, я не буду с тобой грубым. Я просто все тебе любезно растолкую, потому что ты — это ты. Стоило мне увидеть, как ты на меня смотришь, будто я не больше маленькой горошины, я сразу по¬нял, что тебе не слишком нравится мысль разделить со мной постель. А вообще-то я красивый мужчина и обычно нравлюсь дамам. Но даже и не стоит пытаться понять, что там на уме у де¬виц. Я одно знаю точно — ты-то мне нравишься. Такая сла¬денькая! Совсем не похожа на других баб. Ты в десять раз краше. Я думаю о тебе со вчерашнего дня. Его толстые пальцы страстно мяли и пощипывали тело Ан-желики. — Можно подумать, ты не привыкла к постельным утехам. Однако ты такая красивая, что у тебя наверняка было много мужиков! И наконец, только между нами, я собираюсь быть с тобой откровенным. В тот момент, когда я увидел в караулке тебя, такую важную и неприступную, я сказал себе: она вполне способна навести на меня порчу, с такими-то глазами, и, воз¬можно, в постели с тобой я буду не на высоте. Такая история порой случается даже с самыми лучшими мужиками. И тогда я решил, чтобы не осрамиться и угодить тебе, выпить добрую кружку вина с корицей. Но, увы, несчастья одолели меня! Имен¬но с этой секунды на мою многострадальную голову посыпались все эти происшествия с ворами и покойниками. Можно поду¬мать, они все нарочно дали себя зарезать, лишь бы мне досадить. Целых три часа я бегал от канцелярии суда в морг, и все время это чертово вино с корицей горячило мне кровь. Так что теперь я уж окончательно сгораю от страсти, и не скрываю этого от тебя. Но для нас обоих будет лучше, если ты проявишь хоть не¬много желания, не правда ли, душечка? Эта речь неожиданно успокоила Анжелику. В отличие от мно¬гих других женщин, она всегда была восприимчива к доводам разума, даже когда дело касалось физиологии. И капитан, который отнюдь не был глупцом, сразу же это почувствовал. Трудно не приобрести опыт, если за твоей спиной не одна осада враже¬ского города и масса изнасилованных женщин и девиц из разных стран, всевозможных национальностей и возрастов! В конечном итоге Людоед оказался вознагражден за свое тер-пение, обнаружив рядом с собой прекрасное гибкое тело, пускай молчаливое и не горящее желанием, но покорное. Постанывая от удовольствия, он овладел им. Анжелика даже не успела испытать отвращения или выказать протест. Потрясенная жарким натиском капитана, напоминающим напор урагана, она почти сразу же вновь оказалась на свободе. — Ну вот и все, — вздохнул капитан. Ладонью своей могучей руки он перекатил молодую женщи¬ну на другой край кровати словно полено.
Леди Искренность: Дегре: . Дегре, смеясь, похлопал ее по щеке. — Ну-ну, что за мрачный вид! Кажется, ты совсем заледенела. Иди ко мне, я тебя согрею. Полицейский притянул Анжелику к себе на колени, крепко сжал ее и с неожиданной жестокостью куснул ее губу. Анжелика вскрикнула от боли и вырвалась из его объятий. Вдруг она вновь обрела былое спокойствие. — Месье Дегре, — сказала она, пытаясь собрать остатки достоинства, — я была бы вам обязана, если бы в отношении меня вы приняли какое-то решение. Я арестована или вы позволите мне уйти? — В данный момент — ни то, ни другое, — беззаботно заявил молодой человек. — После столь доверительной беседы, как наша, мы не можем просто так расстаться. Ты еще подумаешь, что полицейский — жестокосердное животное. А ведь я могу быть очень нежным. Дегре встал рядом с Анжеликой. Он продолжал улыбаться, но в его глазах вновь заплясали красные искры. И не дав ей опомниться и защититься, молодой человек поднял ее на руки. Склонив к ней свое лицо, он прошептал: — Иди сюда, моя красивая кошечка. — Я не желаю, чтобы вы разговаривали со мной подобным образом! — закричала Анжелика. И разрыдалась. Внезапно на нее налетел ураган слез. Неистовые рыдания разрывали сердце, душили ее. Дегре поднял молодую женщину на руки и перенес на кровать. Некоторое время он спокойно и очень внимательно смотрел на нее, а когда ее отчаяние стало постепенно затухать, начал раздевать Анжелику. Она почувствовала его пальцы у себя на шее, когда с ловкостью горничной он вынимал булавки из ее корсажа. У нее не осталось сил сопротивляться, она захлебывалась в слезах. — Дегре, какой вы злой! — рыдала Анжелика. — Нет, душечка, я не злой. — Я думала, вы мой друг… Я думала… О боже, как я несчастна. — Ну! Ну! Что за мысли, — произнес Дегре снисходительно-ворчливым тоном. Ловким движением он задрал ее широкие юбки, развязал подвязки, снял шелковые чулки и туфли. Когда Анжелика осталась в одной рубашке, бывший адвокат отошел от кровати, и она услышала, как он, посвистывая, раздевается сам, швыряет по углам комнаты сапоги, жюстокор, портупею. Потом он прыгнул на кровать и задернул полог. В теплом полумраке алькова большое волосатое тело Дегре казалось красным, покрытым черным бархатным пушком. Он ничуть не утратил своей напористости. — Эгей, девочка! Что ты трепещешь, как лань? Кончай плакать! Сейчас мы с тобой повеселимся. Давай, подвигайся ко мне! Он сорвал с Анжелики рубашку и одновременно так звонко хлопнул ее пониже спины, что она подскочила, взбешенная подобным унижением, и вонзила ему в плечо маленькие острые зубы. — Ах ты стерва! — воскликнул Дегре. — Кто-то заслужил наказание! Анжелика стала отбиваться. Завязалась яростная борьба. Молодая женщина выкрикивала самые непристойные оскорбления, какие только приходили ей на ум. Она пустила в ход весь лексикон Польки, а Дегре хохотал, как сумасшедший. Эти раскаты смеха, блеск белых зубов, острый запах табака, мешающийся с терпким запахом мужского пота, довели Анжелику до белого каления. Она не сомневалась, что ненавидит Дегре, желает ему смерти. Она грозила ему, кричала, что зарежет его. А он все сильнее смеялся. Наконец он навалился на нее всем телом и нашел ее губы. — Поцелуй меня, — потребовал он. — Поцелуй полицейского… Надо слушаться, или я задам тебе такую трепку, что ты три дня сесть не сможешь… Поцелуй меня… Нет, целуй получше. Я уверен, что ты умеешь очень хорошо целоваться… Анжелика больше не могла сопротивляться этим настойчивым губам, этому безжалостному рту, который кусал ее каждый раз, когда она отказывалась его поцеловать. Она уступила. Она уступила, и уже через несколько мгновений слепое желание заставило ее прижиматься к телу, которое одержало над ней верх. Их борьба обрела совершенно иной смысл, она превратилась в извечную борьбу богов и нимф в рощах Олимпа. Любовный азарт Дегре казался поразительным, неистощимым. Он передался Анжелике, как лихорадка. Молодая женщина говорила себе, что Дегре относится к ней безо всякого уважения, что никто никогда не обращался с ней подобным образом, даже Николя, даже капитан стражи. Но, откинув голову на край постели, она слышала свой смех, смех бесстыжей девицы. Теперь ей было очень жарко. Ее дрожащее тело пылало. Молодой человек настойчиво привлек ее к себе вновь. На долю секунды ей открылось иное видение: закрытые веки, всепоглощающая страсть, лицо, на котором под напором сильного чувства не осталось и следа цинизма, исчезла вся ирония. В следующее мгновение она почувствовала, что принадлежит ему. Он опять засмеялся, как насытившийся дикий зверь. Но такой Дегре ей не нравился. В тот момент она нуждалась в нежности. Новый любовник при первой близости всегда пробуждал в Анжелике удивление, страх и даже отвращение. Ее возбуждение спало, ему на смену навалилась свинцовая усталость. Безучастная ко всему, Анжелика позволила мужчине вновь и вновь овладевать ею, но ее безразличие нисколько его не смущало. Ей показалось, что Дегре использует ее, как простую уличную девку. Тогда она жалобно закричала, мотая головой из стороны в сторону. — Оставь меня… Отпусти! Но он не отпускал, словно хотел совершенно измучить ее. Все вокруг почернело. Нервное напряжение, которое за последние дни не отпускало Анжелику, уступило место непосильной усталости. У нее больше не осталось сил. Ни для слез, ни для страсти… Анжелика вскочила и кинулась к двери, за которой скрылся Дегре. Она увидела, как он удаляется по аллее темного сада, а за ним семенит белая Сорбонна. Молодая женщина бросилась за полицейским. — Дегре! Он остановился и, обернувшись, пошел к ней навстречу. Анжелика потянула Дегре в какую-то темную беседку и обвила руками его шею. — Поцелуйте меня. Полицейский вздрогнул. — Что на вас нашло? Вам надо спасти какого-нибудь памфлетиста? — Нет… я… Она не знала, как объяснить панику, охватившую ее при одной только мысли, что она его больше не увидит. Смущенная Анжелика ласково потерлась щекой о плечо Дегре. — Понимаете, я собралась замуж. Тогда у меня уже не будет возможности изменять мужу. — Напротив, дорогая. Знатная дама не может выставить себя всеобщим посмешищем и любить только собственного супруга, оставаясь ему верной. Но я вас понимаю. Когда вы станете маркизой дю Плесси-Бельер, вы сочтете не слишком изысканным относить к числу своих любовников простого полицейского по имени Дегре! — Ах! Ну почему вы во всем ищете какие-то скрытые мотивы? — возразила Анжелика. Она хотела засмеяться, но не сумела справиться с волнением. И когда она вновь заговорила, ее глаза были полны слез, а голос звучал глухо: — К чему искать мотивы? Неужели хоть один человек, от сотворения мира и до наших дней, сумел понять тайну женского сердца и то, что способно породить в нем страсть? В этих словах, произнесенных почти шепотом, Дегре уловил дальнее эхо собственной речи — речи того адвоката, который когда-то поднялся на кафедру зала суда, чтобы защищать графа де Пейрака. Не говоря ни слова, он сомкнул объятия и прижал Анжелику к груди. — Дегре, вы мой друг, — прошептала Анжелика. — У меня никогда не было и не будет лучшего друга. Скажите, ведь вы все знаете... скажите, что я не стала недостойной ЕГО. Это был человек, сумевший подняться над своими невзгодами и несчастьями, и больше того, он умел властвовать над умами... мало кто на земле способен на такое… А я? Разве я не поднялась над невзгодами?.. Вы же знаете, из какой ямы я выбралась! Скажите: неужели я недостойна человека необычайной, железной воли, каким был граф де Пейрак?.. Разве он не признал бы равным своему мужеству то упорство, с которым я вытаскивала из нищеты его сыновей?.. Если бы он вернулся… — Эх! Не ломайте себе голову, ангел мой, — растягивая слова, ответил Дегре. — Если бы он вернулся… если бы он вернулся, насколько я могу судить об этом человеке, думаю, что для начала он устроил бы вам хорошую выволочку. Потом он бы вас обнял и занялся с вами любовью до тех пор, пока вы не запросили бы пощады. А потом вы нашли бы тихий и укромный уголок, чтобы жить там до самой золотой свадьбы. Успокойтесь, мой ангел. И идите вперед по избранному пути. — Не странно ли, Дегре, что я никак не могу отказаться от надежды когда-нибудь вновь увидеть его? Есть люди, которые говорят, что тогда на Гревской площади сожгли не его. — Не слушайте пустых россказней, — жестко оборвал ее полицейский. — Жизнь и смерть удивительных личностей всегда обрастает легендами. Анжелика, он мертв. Оставьте пустые надежды. Не травите себе душу. Смотрите только вперед и выходите замуж за своего расчудесного маркиза. Она не ответила. Ее сердце разрывалось от бесконечного, безысходного, какого-то детского страдания. — Я больше не могу! — простонала она. — Я так несчастна… Поцелуйте меня, Дегре. — Ох уж эти женщины! — проворчал бывший адвокат. — Сначала они рассказывают вам о своей большой и единственной любви, о самом дорогом человеке. А уже через секунду просят их поцеловать. Что за порода! Резким, почти грубым движением он стянул до локтей рукава ее корсажа, и Анжелика почувствовала, как мужские, покрытые мелкими волосками руки Дегре скользнули под ее обнаженные плечи и сомкнулись на спине, как будто он хотел вкусить сладостную тайну ее горячего тела. — Вы чертовски привлекательны, не могу этого отрицать, но все же я не стану вас больше целовать. — Почему? — Потому что у меня есть другие дела, помимо занятий с вами любовью. Да, один раз я пошел на это, но только ради того, чтобы выручить вас. Во второй раз это было бы уже слишком, это нарушило бы мой душевный покой. Он медленно убрал руки, слегка коснувшись прелестной груди, трепещущей под корсажем. — Не сердитесь на меня, прелесть моя, и хоть изредка вспоминайте о простом полицейском. Я буду благодарен вам за это. Удачи, Маркиза Ангелов!.. Филипп: — Филипп, — попросила Анжелика, — давайте расстанемся здесь. Я думаю, вы пьяны. Зачем нам снова ссориться? Завтра… — Ну нет! — саркастически усмехнулся дю Плесси. — А разве я не обязан исполнить свой супружеский долг? Хотя сперва я намерен вас немного проучить, чтобы навсегда отбить вкус к шантажу. Не забывайте, мадам, отныне я — ваш хозяин, и моя власть над вами безгранична. Молодая женщина попыталась вырваться, но муж схватил ее и со всей силы ударил хлыстом, как бьют непослушную собаку. Анжелика вскрикнула скорее от негодования, чем от боли. — Филипп, вы сошли с ума! — Вы запросите пощады! — процедил он сквозь зубы. — Вы будете вымаливать у меня прощение за то, что вы сделали! — Нет! Он втолкнул женщину в комнату, закрыл за собой дверь и начал наносить хлыстом удар за ударом. Он умел с ним обращаться. Должность главного распорядителя волчьей охоты маркиз дю Плесси-Бельер получил вполне заслуженно. Анжелика выставила вперед руки, чтобы защититься. Потом отступила к стене и инстинктивно повернулась к ней лицом. Каждый удар заставлял ее вздрагивать, она кусала губы, стараясь не застонать. Постепенно ею овладело странное чувство, и мятежный порыв уступил место покорности, к которой примешивалось стремление к справедливости. Тогда она воскликнула: — Хватит, Филипп, хватит!.. Я прошу у вас прощения. И когда он остановился, удивленный столь легкой победой, она повторила: — Я прошу у вас прощения… Это правда, я действительно виновата перед вами. Обескураженный, Филипп застыл на месте. Скорее всего, она по-прежнему насмехается над ним, думал он, хочет спрятаться от его гнева за маской ложного смирения. Все они подлые суки! Высокомерные в своей победе, раболепствующие под кнутом! Но в поведении Анжелики проскальзывало что-то неправильное, ее раскаяние казалось искренним, и это смущало. А может, она не похожа на других женщин, и образ, запечатлевшийся в его памяти, — образ маленькой баронессы «унылого платья» — истинный? В полумраке комнаты, освещенной лунным сиянием и мерцающим светом факелов, вид этих белых израненных плеч, этого хрупкого затылка, этого лба, который она прижала к стене, как ребенок, осознавший свою вину, пробудили в нем желание, какого ему не внушала ни одна женщина в мире. Это была не слепая животная страсть, а удивительное, почти нежное влечение. Вдруг у него появилось предчувствие, что именно с Анжеликой он познает нечто новое, проникнет в неизведанные тайны страны любви, которые он пытался открыть для себя, переходя от одного женского тела к другому… Собственные губы показались ему сухими, жаждущими, жадными: он так мечтал прикоснуться ими к этой гибкой и благоухающей плоти. Резко выдохнув, он отбросил хлыст в сторону, затем быстро скинул с себя камзол и стянул парик. Перед глазами испуганной Анжелики предстал силуэт наполовину обнаженного мужчины — безоружного, но грозного, как карающий архангел, который противостоит тьме. Короткие светлые волосы сделали Филиппа похожим на пастуха из античных легенд, образ довершили кружевная рубашка, открывающая гладкий и белый торс, и руки, протянутые в нерешительном жесте. Внезапно он подошел к ней, схватил и неловко прижал губы к горящей от удара хлыста впадинке на шее. Резкая боль пронзила Анжелику, и теперь она уже не чувствовала ничего, кроме обиды. И если Анжелика была достаточно честной, чтобы признать свою вину, то она была еще и достаточно гордой, чтобы после жестокости, которой она поверглась, спокойно перейти к любовным утехам. Она вырвалась: —О нет, только не это! Услышав этот крик, Филипп снова пришел в ярость. Еще одна мечта разбилась вдребезги! Эта женщина была всего лишь женщиной, такой же, как все, — непокорной, расчетливой, капризной… всего лишь женщиной!.. Он отпрянул, занес кулак и ударил Анжелику по лицу. Она пошатнулась, но вдруг уверенным жестом схватила мужа за полы рубашки и с силой оттолкнула к стене. Несколько секунд маркиз не мог прийти в себя. Она защищалась, как маркитантка, привыкшая к нападениям пьяных солдат. Он еще никогда не встречал знатных дам, которые защищались бы подобным образом. Филиппу это показалось одновременно и очень забавным, и крайне раздражающим. Неужели она решила, что он отступит?.. Нет, он слишком хорошо знал это проклятое отродье. Если не укротить ее сегодня же, то завтра она подчинит его. Дю Плесси заскрипел зубами, охваченный жгучим желанием разрушения, и, преодолев унизительный приступ малодушия, внезапно ловко извернулся, схватил Анжелику за шею и со всей силы стукнул ее головой об стену. От удара Анжелика почти потеряла сознание и упала на пол. Она из последних сил старалась не погрузиться в беспамятство. Теперь она точно знала: в таверне «Красная маска» именно Филипп был тем злодеем, который оглушил ее, чтобы его дружки могли ее изнасиловать. Сомнений больше не было. Да! Действительно, зверь, страшный зверь! Муж навалился на нее сверху, всем весом вдавив хрупкое тело в холодный каменный пол. Анжелике казалось, что она стала добычей неистового хищника, который, изнасиловав, тут же разорвет ее на части самым диким и жестоким образом. Приступ невероятной боли обжег поясницу… Никакая женщина не могла бы стерпеть такую боль… Он хочет искалечить ее, уничтожить!.. Зверь! Безжалостный зверь… Она не смогла сдержать душераздирающий крик: — Пощадите, Филипп, пощадите!.. Он ответил глухим победным рычанием. Наконец-то она закричала. Наконец-то он вновь обрел ту единственную форму любви, от которой получал удовлетворение. Наконец он почувствовал дьявольскую радость от того, что прижимает к себе добычу, обезумевшую от боли, добычу, молящую о пощаде, — ведь только так он мог отомстить за былые унижения. Желание, усиленное ненавистью, превратило его тело в сталь. Со всей силы он навалился на нее. Когда в конце концов Филипп отпустил Анжелику, она была почти без сознания. Он молча смотрел на тело, распростертое у его ног. Она уже не стонала, но, пытаясь прийти в себя, слегка пошевелилась на каменном полу. Прекрасная раненая птица. Филипп издал какой-то невнятный звук, походивший на рыдание. «Что я наделал?» — в ужасе подумал он. Весь мир внезапно погрузился во мрак и отчаяние. Свет померк. Все было разрушено раз и навсегда. Все, что могло бы родиться, умерло. Он убил даже робкое воспоминание о девочке в сером платье, чья маленькая рука дрожала в его руке. Это воспоминание порой возвращалось к нему и доставляло радость, хотя он не понимал почему… Анжелика открыла глаза. Филипп тронул ее носком сапога и с насмешкой произнес: — Итак, полагаю, вы удовлетворены? Доброй ночи, госпожа маркиза дю Плесси. Молодая женщина слышала, как он удаляется, натыкаясь на мебель. Он вышел из комнаты. Анжелика закрыла глаза. Она прекратила сопротивление, по опыту зная, к чему оно может привести. Пассивная, безразличная, она подчинилась тягостным объятиям, принимая их как наказание. Остается только притворяться, сказала она себе; женщины, несчастные в замужестве — а Бог свидетель, имя им легион, — поступают именно так, и во время супружеских утех вспоминают своих любовников или шепчут молитвы, отдаваясь пузатым пятидесятилетним мужчинам, с которыми их связала воля отцов, заинтересованных в браке. Конечно, у них с Филиппом все обстоит не совсем так. Ее муж не был ни пятидесятилетним, ни пузатым, и именно она, Анжелика, сама настояла на этом браке, и вот сегодня ей действительно впору локти кусать. Хотя уже поздно. Ей нужно получше узнать «хозяина», которого она сама себе навязала. Грубое животное, для него женщина — всего лишь вещь, способная без лишних изысков удовлетворить его физические потребности. Да, он был животным, но животным сильным и гибким, и так трудно было сопротивляться ему, оставаться безразличной и читать «Отче Наш». Филипп действовал напористо, он сразу же «пустился в галоп», ведомый одним лишь желанием, как истинный воин, который в пылу жестоких боев отвык оставлять место чувствам. Но перед тем как отпустить ее, Филипп позволил себе легкий жест, который позже Анжелика не раз вспоминала. Может быть, ей всего лишь показалось, как он дотронулся до ее шеи, нежно коснувшись синяков, оставленных цепкими пальцами слуги, и на долю секунды задержал руку для едва заметной ласки. Через мгновение он уже стоял, глядя на жену зло и насмешливо. Прикрытые ресницы Анжелики отбрасывали на ее бледные щеки сиреневатую тень. — Я все еще жду вас. Она почувствовала дрожащие и нетерпеливые руки Филиппа на своей груди, ощутила, как затрепетало все его естество тело, охваченное непреодолимым желанием. Он тихо выругался, и Анжелика опять не сдержала смех. Вдруг Филипп наклонился, чтобы поцеловать эту нежную, трепещущую шею. — Вы так красивы, так женственны! — прошептал он. — А я — всего лишь неловкий солдафон. — Филипп! Анжелика удивленно взглянула на мужа. — Какая глупость! Вы злой, жестокий, грубый. Но неловкий? Нет. Такой упрек никогда не пришел бы мне на ум. К несчастью, вы не дали мне возможности познать вас, как мужчину, любящего свою избранницу и стремящегося ей угодить. — Такой упрек я не раз слышал от прекрасных дам. Мне кажется, что я разочаровывал их. По их словам, любовник, одаренный красотой и совершенством Аполлона, должен быть богом… и в постели. Анжелика засмеялась еще звонче, опьяненная сладким безумием, которое, казалось, упало на них, как падает с ясного неба охотничий ястреб. Всего несколько секунд тому назад они спорили, но теперь его пальцы с нетерпением рвали ее корсаж. — Осторожно, Филипп, прошу вас, чуть нежнее. Вы же не собираетесь разорвать в клочки этот жемчужный пластрон, который обошелся мне в две тысячи экю? Можно подумать, вы никогда в жизни не раздевали женщин. — Еще чего! Достаточно задрать юбку… Она приложила пальцы к его губам. — Не начинайте все сначала, не становитесь грубым, вы ничего не знаете о любви, вы никогда не испытывали счастья. — Так ведите меня за собой, прекрасная дама. Научите меня, чего ждут женщины от любовника, прекрасного, как бог. В его голосе слышалась горечь. Анжелика обвила его шею руками. Ее ноги подкашивались, и тогда он поддержал ее и нежно опустил на мягкий, пушистый ковер. — Филипп, Филипп, — прошептала она. — Вы думаете, что сейчас подходящие время и место для такого урока? — Почему бы и нет? — На ковре? — Конечно, на ковре. Солдафоном я был, солдафоном и останусь. Если у меня нет права овладеть собственной женой в моем собственном доме, тогда я отказываюсь изучать Карту страны Нежности. — А если кто-нибудь войдет? — Какая разница! Я вас хочу именно сейчас. Я чувствую, какая вы пылкая, волнующая, доступная. Ваши глаза сверкают, как звезды, ваши губы влажны… Он любовался ее лицом, мрамором щек, окрасившимся розовым румянцем. — Давайте, маленькая кузина, поиграем, и сделаем это лучше, чем в дни нашей юности… Анжелика издала что-то вроде короткого победного крика и протянула руки. Она была больше не в состоянии ни сопротивляться, ни подавлять мутившее разум желание. Именно она привлекла мужа к себе. — Только не торопитесь, мой прекрасный любовник, — шептала она. — Дайте мне время побыть счастливой. Охваченный страстью, Филипп сжал жену в объятиях и овладел ею. Его переполняло ранее неизведанное чувство, которое впервые заставило его быть внимательным к женщине. Он с изумлением увидел, что зеленые глаза Анжелики, жестокости которых он так опасался, понемногу затягиваются мечтательной пеленой. Она забыла о вечной тревоге; в уголках рта больше не прятался вызов, который он так часто там читал. Ее приоткрытые губы слегка дрожали, подчиняясь его напору. Она больше не была врагом. Она доверяла ему. Новые чувства придали Филиппу отваги, и он ощутил наплыв непривычной для себя нежности, вдруг осознав, что Анжелика влечет его за собой загадочными, неизведанными путями. Вместе с потоком сладострастия в нем крепла надежда. Скоро пробьет упоительный час единения, как уже пробил час, когда он заставил трепетать этот тонкий инструмент очаровательной женственности, который так долго не желал ему подчиняться. Сложная задача, требующая терпения и искусства. Он призвал на помощь все свое мастерство и свою мужественность, он приближался к добыче, которая не собиралась бежать. Он думал, что она его унизила и что он до боли ненавидит ее. Но глядя на Анжелику, Филипп почувствовал, как под натиском незнакомого чувства его сердце тает. Куда исчезла гордячка, которая пренебрегала им? Эта женщина вдруг показалась ему испуганным раненым существом, которое доверилось его рукам и порой нерешительно просило пощады. То трепещущая, то сходящая с ума от сладкого изнеможения, она машинальным движением перекатывала голову из стороны в сторону, и ее волосы рассыпались по ковру золотистым покрывалом. Казалось, какая-то частичка ее отделилась от тела и вот-вот достигнет того укромного неземного уголка, где два существа остаются наедине со своим наслаждением. Внезапно ее тело сотрясла долгая дрожь, и Филипп понял, что приближается момент, когда он станет ее полноправным властелином. Каждая последующая секунда усиливала его воодушевление, наполняя неведомым ранее чувством победы, давая небывалую силу, осознание того, что вознаграждение уже рядом. Он вышел победителем из трудного турнира, и приз достался ему нелегкой ценой, но в итоге, благодаря своему усердию и стойкости, он выиграл. Он понял, что больше не должен ждать свою возлюбленную. Она выгнулась в его руках, подобно живому луку. Такая желанная, Анжелика достигла высшей точки наслаждения и теперь стала воплощением ожидания, тревоги и счастья. Наконец она подчинилась ему, и он почувствовал тайный ответ этого прекрасного тела, которое сумел пробудить и наполнить блаженством. И тогда он тоже отдался страсти. Филипп понял, чего именно ему не хватало всю жизнь — блаженной благодарности этого покорного и любящего тела, которое постепенно расслаблялось, пока она с тихим вздохом возвращалась к действительности. — Филипп! Он прижался к жене. Спрятал лицо у нее на груди, и по мере того как строгие очертания старинной гостиной отеля дю Плесси все больше напоминали о реальной жизни, его молчание все сильнее беспокоило Анжелику. Слишком короткие мгновения забытья. Она не смела поверить в собственный исступленный восторг, в то опьянение, после которого она вся дрожала и была слабой до слез. — Филипп! Она не решалась сказать, насколько признательна ему за терпение и нежность. Быть может, она разочаровала его? — Филипп! Он приподнял голову. Его лицо оставалось загадочно-непроницаемым, но Анжелика не могла ошибиться. На губах мужа играла едва заметная улыбка, и тогда она дотронулась до светлых усов, на которых блестели капли пота. — Мой старший кузен… Он быстро подошел к жене и уверенным жестом положил руки на ее округлые плечи. Анжелика сбросила его руки и стянула на груди края лифа. — На это даже не рассчитывайте, дорогой, — холодно произнесла она. Филипп резким жестом снова распахнул ее лиф, оторвав три алмазные застежки. — А разве я спрашиваю вашего согласия, манерная дура? — прорычал он. — Вы еще не поняли, что принадлежите мне? Ха-ха! Я прекрасно знаю ваше уязвимое место. Гордая маркиза желает, чтобы с ней были предупредительны! Он грубо стянул с нее лиф, разорвал нижнюю рубашку и с жестокостью наемника во время грабежа сжал ее грудь. — Может быть, вы забыли, кем являлись некогда, мадам маркиза? Вспомните те времена, когда вы бегали по полям неотесанной деревенщиной, с сопливым носом и грязными ногами. Как сейчас вижу вас в дырявой юбке со спадающими на лоб волосами. Но даже тогда вы были само высокомерие! Он поднял лицо Анжелики, чтобы она смотрела прямо ему в глаза, и с такой силой сдавил виски, что ей показалось, будто у нее сейчас треснет череп. — Эта девка вылезает из старого полуразвалившегося замка и позволяет себе дерзить королю!.. Коровник — вот ваше место, мадемуазель де Монтелу. Недаром вы так хорошо себя здесь чувствуете. И я намерен пробудить в вашей памяти воспоминания о сельской жизни. — Оставьте меня! — закричала Анжелика, пытаясь ударить мужа. Но она чуть не разбила кулаки о железную кирасу и со стоном стала трясти руками. Филипп расхохотался и набросился на жену, которая все еще продолжала отбиваться. — Ну-ка, сопливая пастушка, дайте задрать вам юбку без лишних церемоний. Филипп схватил ее в охапку, поднял и понес к куче сена, лежавшей в темном углу сарая. Анжелика кричала: — Оставьте меня! Оставьте меня! — Замолчите! Вы переполошите весь гарнизон. — Тем лучше. Все увидят, как вы со мной обращаетесь. — Оглушительный скандал! Мадам дю Плесси изнасилована собственным мужем. — Я вас ненавижу! В пылу борьбы Анжелика почти зарылась в сено и чуть не задохнулась, но все же исхитрилась укусить до крови державшую ее руку. — Мерзкая тварь! Филипп несколько раз ударил ее по губам, а потом завел ей руки за спину, чтобы она не могла пошевелиться. — Боже мой! — выдохнул он, почти смеясь. — Никогда еще не имел дела с такими бешеными кошками. Да здесь нужен целый полк. Полузадушенная, Анжелика теряла силы. Все будет так же, как уже случалось. Она принуждена смириться с унизительным насилием, с этим скотским обращением, против которого так бунтовала ее гордость. И ее любовь. Та робкая любовь, которую она чувствовала к Филиппу и которая не хотела умирать. Любовь, в которой Анжелика не желала себе признаваться. — Филипп! Он достиг своей цели. Ему было не впервой вести подобную борьбу в темном сарае. Он знал, как удержать добычу и как ей воспользоваться, пока она, задыхаясь, дрожит, распластанная под ним. Их окутывал полумрак, в котором танцевали крошечные золотые точки — частички пыли, освещенные тонким солнечным лучом, пробившимся в щель между двумя досками. — Филипп! Он услышал, как Анжелика зовет его. Звук ее голоса был каким-то странным. Утомление или пьянящий запах сена, от которого теряешь голову, но Анжелика внезапно сдалась. Она устала от сопротивления. Она приняла насилие и господство этого мужчины, который хотел быть жестоким. Ведь это был Филипп, тот Филипп, которого она любила уже в Монтелу. И неважно, что она изранена почти до крови! В порыве, который освобождал ее чувства, она, как самка, подчинялась воле самца. Она была его жертвой, его вещью. Он был вправе использовать ее, как ему нравится. Несмотря на дикое напряжение, владевшее им в ту секунду, Филипп почувствовал ее отказ от борьбы и неожиданно стал мягче, нежнее. Быть может, он испугался, что ей плохо? Он сумел справиться со слепым вожделением, со своим исступлением и попытался разгадать, что скрывает полумрак, что нового в этой нежданной тишине. Он ощутил легкое дыхание Анжелики на своей щеке. И это заставило его вздрогнуть от незнакомого раньше волнения. Как будто при вспышке молнии, он сильнее прижался к этой женщине, казавшейся слабой, как ребенок. Чтобы прийти в себя, он вновь разразился чередой проклятий. Филипп откатился в сторону, не зная, что почти довел жену до пика наслаждения. Краем глаза он наблюдал, как она приводит в порядок одежду, и каждое движение доносило до него теплый женский запах. Ее смирение показалось Филиппу подозрительным. — То, что сейчас произошло, как мне кажется, нравится вам не больше, чем какое-то другое наказание… Так вот, отныне это будет вашим наказанием. Анжелика несколько секунд молчала, а потом с растяжкой, чуть хрипловатым голосом сказала: — А могло бы быть вознаграждением. Филипп подскочил, словно заметив неожиданную опасность. Его тело было охвачено странной слабостью. Больше всего ему хотелось опять растянуться на теплом сене, рядом с Анжеликой, и обменяться с ней простыми признаниями. Это чуждое желание оскорбило, взбесило маркиза. Но резкие слова так и не сорвались с его губ. Маршал дю Плесси вышел из сарая с тяжелой головой. В его душе появилось гнетущее чувство, что и на этот раз последнее слово осталось не за ним.
Леди Искренность: Лозен: — Мессир де Лозен, а вы состоите в моем списке «воспламененных»? — Нет, ни в коем случае, — возразил он. — О! Я бы никогда не осмелился, это слишком опасно. — Вы боитесь меня? Взгляд графа помрачнел. — Вас и всего того, что вас окружает. Вашего прошлого, вашего будущего... вашей тайны. Внимательно взглянув на собеседника, Анжелика вздрогнула и спрятала лицо у него на груди. — Пегилен! Легкомысленный Пегилен был ее старинным другом. Он был связан с ее далекой трагедией. Он появлялся в самые драматичные минуты ее жизни, как марионетка в комедии. Появлялся, пропадал и вновь появлялся. Вот и сегодня вечером он был рядом, такой похожий на самого себя. — Нет, нет и нет, — повторил Пегилен. — Я не люблю подвергаться опасностям. Сердечные муки меня пугают. Если вы ждете ухаживаний, то на меня не рассчитывайте. — А чем же вы сейчас занимаетесь? — Я вас успокаиваю, а это не одно и то же. Его палец вновь скользнул по атласной шее молодой женщины и вывел на ней несколько узоров, следуя за извилистой линией ожерелья из розового жемчуга, чья молочная свежесть подчеркивала белизну нежной кожи. — Вам причинили столько горя, — ласково прошептал он, — а сегодня вечером вы снова страдаете. Черт побери! — он потерял терпение. — Да успокойтесь же вы! Словно натянутая струна. Право, можно подумать, что вас никогда не касалась мужская рука! Я испытываю дьявольское искушение преподать вам маленький урок… Лозен склонился к Анжелике. Она снова попыталась вырваться, но он силой удержал ее. Его жесты были властными жестами уверенного в себе мужчины, поймавшего удачу; в глазах появился странный блеск. — Вы достаточно подразнили нас, крошка! Пробил час отмщения. Я умираю от желания ласкать вас, и я уверен, что вы в этом нуждаетесь. Пегилен принялся целовать ей веки и виски, потом горячие губы опустились к ее рту. Она вздрогнула. Так подстегивает животное удар хлыстом. К желанию примешивалось чуть извращенное любопытство: на собственном опыте познакомиться с пресловутыми талантами знаменитого Дон Жуана королевского двора. Пегилен прав: Филипп не в счет. Безумный праздник, блистательный дворцовый балет увлек Анжелику. Она поняла, что не сможет прожить всю жизнь, безучастно наблюдая за этим сумасшедшим танцем, стоя одна в своих прекрасных платьях и дорогих украшениях. Нужно присоединиться к остальным, стать похожей на них, окунуться в бурный поток интриг, сделок с совестью и супружеских измен. Из этого потока можно напиться отравленного, но такого восхитительного напитка, и чтобы не погибнуть, пить надо залпом. Анжелика глубоко вздохнула. В благотворном тепле мужских ласк к ней вернулась прежняя беззаботность. Поэтому, когда губы Лозена накрыли ее губы, она ответила, сначала робко, затем все более и более страстно. Вспышка факелов и свечей, которые несли вдоль галереи две вереницы слуг, на короткий миг отбросила их друг от друга. До этой минуты Анжелика даже не понимала, что уже совсем стемнело. Около их убежища какой-то слуга поставил подсвечник с шестью свечами. — Эй, приятель, — прошептал Пегилен, перегнувшись через подлокотник дивана, — отставь-ка светильник подальше. — Не имею права, мессир, а то получу нагоняй от господина офицера света, который отвечает за эту галерею. — Ну, хотя бы задуй три свечи, — сказал граф, бросая лакею золотую монету. Он повернулся и вновь заключил свою даму в объятия. — Иди ко мне! Как ты прекрасна! Ты такая вкусная! Ожидание раззадорило их обоих. Анжелика застонала и в порыве страсти впилась зубами в муаровый галун роскошного голубого камзола. Пегилен негромко рассмеялся. — Тише, тише, маленькая волчица… сейчас я удовлетворю вашу страсть… Здесь слишком людно, позвольте мне руководить нашими маневрами. Изнемогающая от нетерпения, податливая, Анжелика повиновалась ему. Золотая пелена сладостного забвения упала на все ее печали и горести. Осталось лишь пылающее тело, изголодавшееся по ласкам и наслаждению, и ее больше нисколько не смущали ни место, где она оказалась, ни ловкий партнер, заставлявший ее трепетать от страсти. Она расслаблялась, поддаваясь его напору, потом смело устремлялась вперед, чтобы вновь подчиниться и позволить потоку сладострастия унести ее вдаль, навсегда… — Дитя мое, вы много грешили, но раскаялись, так что теперь с жаром доказываете и исправляете свои ошибки. Поэтому я не буду лишать вас прощения или благословения маленького бога Эроса. В качестве покаяния вы расскажете…
Леди Искренность: Вот еще несколько сцен с Пейраком, но уже из старой версии. Правда ведь, они все несколько абстактно-отвлеченные, больше похожие на мысли и ощущения Анж или Жоффрея, или словно описание. Очень мало физиологии, в отличие от остальных персонажей. Лично мне, кроме Пейрака, только Клод и Лозен по душе. Пейрак: Она сжала пальцами его обтянутые камзолом крепкие плечи - и вдруг задрожала. Его объятия, тепло его груди разбудили в ней жгучее волнение страсти. И вместе с восхитительным жаром желания к ней возвращалось все ее былое любовное искусство. Ах, если только ей будет дано вновь ожить в его объятиях - тогда она сумеет отблагодарить его сполна! Ибо нет на свете благодарности больше и горячее, чем та, которой женщина платит мужчине, сумевшему подарить блаженство ее телу и душе. Он с изумлением и восторгом увидел, как глаза Анжелики вдруг широко раскрылись, зеленые и сверкающие, точно пруд, освещенный солнцем, и, когда он склонился к ней, ее прекрасные руки обвили его шею и она первая завладела его губами. Ночь без конца... Ночь, полная ласк, поцелуев, признаний, произносимых шепотом и повторяемых вновь и вновь, недолгого сна без сновидений и упоительных пробуждений, отдаваемых любви... В объятиях того, кого она так любила и столько лет ждала, Анжелика, вне себя от наслаждения и радости, вновь превратилась в тайную Венеру, чьи ночи приводили ее любовников в блаженное исступление, а потом поражали неисцелимой тоской. Буря, бушевавшая за окном, уносила прочь горестные воспоминания и гнала все дальше и дальше угрюмые призраки прошлого... А теперь идем, любимая... время подумать о более серьезных делах. Он повернул ее к себе и, улыбаясь, прижал к своей сильной груди. Он гладил ее плечи, склоненный затылок, ласкал полные формы, слегка стянутые корсажем. - Ирокезы не придут этой ночью, любовь моя... И французы сейчас уснут. Они выпили все вино, перепели все песни, попировали на славу. До завтра... все кровавые планы! Сейчас ночь! Что значит завтрашний день, если перед нами еще целая ночь... А ночь - это целая жизнь! Он приподнял ее подбородок и страстным, долгим поцелуем прильнул к приоткрывшимся губам и снова до боли сжал в объятиях. - Мы новые люди, дорогая! И мир, который нас окружает, тоже новый. Когда-то в наших старых дворцах мы считали себя свободными. Однако за каждым нашим шагом следили тысячи безжалостных глаз мелочного, изживающего себя завистливого общества. В Старом Свете, даже мысля по-новому, нелегко было отличаться от других. Здесь иное дело. Спрятав лицо в ее волосы, он чуть слышно проговорил: - И даже если мы должны будем умереть завтра, даже ужасной смертью, по крайней мере, мы умрем не как бессильные рабы и умрем вместе. Она почувствовала его руки на своих бедрах, потом они скользнули на грудь, и для нее вокруг засверкали звезды... Да, он прав... Сейчас ничто больше не имеет значения. Даже если завтра они умрут ужасной смертью... Сейчас она полностью принадлежала ему, покорная мужской силе. Он расстегнул ей платье и спустил его с плеч. - Разрешите мне помочь вам, дорогая! Не надо так сдавливать грудь, ее и так сжимает страх перед ирокезами и французами. Ведь сразу стало легче? Позвольте, я ослаблю шнуровку! Я так давно не имел удовольствия распутывать хитрые изобретения европейских женщин. На Востоке женщины отдаются без какой-либо тайны. - Не смейте мне говорить о ваших одалисках. - Однако вы только выигрываете в сравнении с ними... - Возможно. Но я их ненавижу. - О, как я люблю вас, когда вы ревнуете, - сказал он, увлекая ее на деревенскую кровать. И как недавно у Анжелики, в голове де Пейрака пронеслось в эту минуту: "Какое счастье, что наши желания так согласны..." Теперь он поплатился за свое неверие. - Это правда? - прошептала она жалобным голосом, так не свойственным ей. - Это правда, что вы путаетесь с индианками? - Нет, любовь моя, - с силой, серьезно ответил он. - К чему мне индианки, если у меня есть вы?.. Она коротко вздохнула, и, похоже, напряжение ее спало. А Жоффрей де Пейрак был не на шутку взбешен. Где мог Пон-Бриан подцепить такую низкую сплетню?.. О них говорят в Канаде? Кто говорит о них?.. Он склонился к Анжелике, чтобы снова обнять ее. Но хотя ее уже не терзала больше мысль о неверности мужа, досада на него все же осталась. Она пыталась взять себя в руки, но она слишком устала за этот долгий день от изнуряющей душу боли, слишком много утратила надежд, чтобы суметь тотчас же стать самой собою. Особенно потому, что на нее нахлынуло столько воспоминаний, всплыло перед ее мысленным взором столько отталкивающих лиц... И среди них лицо Монтадура, которого напомнил ей Пон-Бриан... Монтадур... Вот она и вспомнила вдруг имя рыжего негодяя... Монтадур... Монтадур... И когда муж захотел снова обнять ее, она вся сжалась. Жоффрей де Пейрак вдруг ощутил желание придушить Пон-Бриана, а заодно с ним всю военную братию, да и вообще весь мужской род. То, что произошло, - это не просто случайный эпизод, как он считал раньше, который не оставит глубокой раны в душе искушенной жизнью женщины. История с Пон-Брианом разбередила в ее душе едва зарубцевавшиеся раны. И сейчас они переживали одно из тех коротких мгновений, когда мужчина и женщина сталкиваются лицом к лицу в своего рода ожесточенной и непримиримой ненависти, ощетинившиеся друг против друга в яростном протесте: она не желала быть покорной ему, он жаждал победить ее, вернуть ее себе, ибо, если они не смогут сегодня слиться воедино, Анжелика с ее переменчивым, немного скрытным характером еще больше отдалится от него, и тогда он потеряет ее. Он чувствует, как чуткие руки жены судорожно упираются в его плечи, отталкивают его, но он только крепче стискивает ее, не в силах отпустить, оторваться от нее. И хотя мысли Анжелики блуждают где-то вдали от него, в бесплодном одиночестве, тело ее совсем рядом с его губами, и Жоффрей не может отказаться от ее влекущей красоты, даже если она вся сжимается под его поцелуями, даже если этот ее отказ раздражает его и в то же время разжигает в нем еще более страстное желание. Это роскошное тело, созданное для наслаждения, ничего не утратило за пятнадцать лет их разлуки, и Жоффрей с удивлением и радостью вновь нашел в ней то необычное, восхитительное восприятие любви, которое потрясло его, когда их любовь еще только зарождалась. В ту ночь в океане, когда он понял это, он уже знал, что снова станет ее рабом, как прежде, как другие, потому что ею нельзя пресытиться, ее нельзя забыть. Но если тело ее осталось прежним, то душа стала иной - в ней поселилась боль. И де Пейрак проклинал жизнь, которая ее придавила, и все то, что всплывает в ее памяти, разделяя их иногда непреодолимой стеной. Эти мысли молнией промелькнули в его сознании, в то время как он, всем своим существом стремившийся к ней в страстном порыве обладать ею, пытался привлечь ее к себе, подчинить своей власти. Никогда еще он не чувствовал так ревниво, так яростно, что она его и что ни за что на свете он не может отказаться от нее, отдать ее другим, предоставить ее самой себе, ее думам, ее воспоминаниям. Ему пришлось взять ее почти силой. Но когда он добился своего, его ярость и его неистовая сила утихли. Ведь совсем не ради удовлетворения своего желания он в этот вечер несколько сурово воспользовался своими супружескими правами. В этом было единственное спасение - увести ее с собой в страну Цитеру, и, когда они возвратятся оттуда, мрачные тени рассеются. Нет более волшебного лекарства против ожесточения, сомнений и горестных мыслей, чем небольшое путешествие вдвоем на остров любви. Но он умел ждать. Он не хотел с эгоистической поспешностью отправляться в путь в бурю. Один брахман - он познакомился с ним в Восточной Индии во время своих странствий по этим землям, где любви обучают в храмах, - научил его двум добродетелям, которыми должен обладать идеальный любовник, - терпению и самообладанию, - ибо женщины в любви медлительны. Да, влюбленный мужчина вынужден иногда поступиться своими желаниями, но разве он не бывает сторицей вознагражден восхитительным пробуждением безучастного тела? Когда Жоффрей почувствовал, что она немного пришла в себя, уже не так задыхается и дрожит, что она постепенно возвращается в этот мир, он начал нежно возбуждать в ней желание. Он слышал, как у его груди гулко и неровно бьется ее сердце, словно у маленького обезумевшего зверька. И он время от времени ласково касался ее прохладных губ легким, успокаивающим поцелуем. Но, несмотря на то, что страсть буквально пронизывала его, заставляя дрожь судорогой пробегать по его спине, он не давал ей одолеть себя. Никогда, никогда больше он не согласится оставить ее одну на дороге жизни. Она его жена, его дитя, кусочек его души и тела. А Анжелика в муках сердца, где горько бились гнев и злоба, которые она не могла побороть, начала наконец осознавать, что это он, Жоффрей, склонился над ней, пытаясь разгадать ее печаль. Его близость была блаженством, облегчающим бальзамом, разливавшим свою сладость по всему ее телу вплоть до самых потаенных его уголков. И, горя искушением предаться этому блаженству, она заставляла замолчать возмущенные голоса своего разума, которые мешали ей наслаждаться им. Но едва она добивалась этого, как они снова начинали вопить в ней, повергая ее в пучину сомнений. Тогда он отстранился от нее и, словно вдруг утратив весь мир, она почувствовала такое страдание, такое одиночество распростертого в горестном призыве тела, что ей захотелось кричать, и она рванулась к нему; его возвращение принесло ей сказочное блаженство, она обвила его руками, чтобы больше не отпустить от себя, он ощутил, как ее легкие пальцы побежали вниз по его телу, и с восторгом понял, что она снова ненасытно жаждет его любви. - Не оставляй меня, - стонала она. - Не оставляй меня... Прости, но только не оставляй... - Я с тобой... - Подожди... прошу тебя... подожди... - Успокойся, мне хорошо с тобой... Я бы провел так всю жизнь!.. Не надо ничего говорить сейчас... Не думай ни о чем... Но он продолжал доставлять ей страдания, отрываясь от нее, и, казалось, желая продлить это безумие, склонялся над ней в дрожащем ожидании или слегка касался мимолетной лаской, коварной, потому что она не только не удовлетворяла ее, но, наоборот, пробуждала во всем ее теле бурю различных чувств, острых и сладостных, и дрожь, которую она не могла удержать, покрывала мурашками ее тело, волнами докатывалась до краешков ногтей, до корней волос!.. Ах, почему она была сегодня так мятежна? Что сделали с ней эти годы? О, лишь бы он всегда оставался с ней... Лишь бы он не пресытился... И она сердилась на свое тело, не бесчувственное, но строптивое, которое не желало проявить покорность в этой упорной интимной борьбе. Жоффрей успокаивал ее. Он не ведал усталости, потому что она была для него дороже жизни, и он каждое мгновение чувствовал, как прилив новой силы, новой любви, которую она ему внушала, пронизывал его, словно копьем, и радость триумфа начинала разливаться по его членам. Ибо сейчас он видел, что она вся охвачена этой сладострастной борьбой, что она целиком отдалась ей, и он без устали продолжал ее. Эти легкие судороги, что пробегали по ее телу, эти нетерпеливые подергивания ее губ и трепет ее груди в момент короткой передышки... И вдруг он услышал, как застучали ее стиснутые зубы - это был знак того, что она выходит из своего одиночества, и тогда он снова повел ее к сияющим берегам, все дальше и дальше от ледяной бездны. И он засмеялся, увидев, как она вдруг поднесла руку ко рту, чтобы приглушить стон. У женщин трогательное целомудрие... В минуту наивысшего исступления малейший шум, шелест, шорох вспугивают их... Женщина боится быть застигнутой врасплох, боится выдать свою беспомощность. Да, странные, ускользающие, непонятные существа, но какое упоение пленить их, похищать их у них самих, повергать их, изнемогающих от истомы, в чарующую бездну. И то, что он испытывал, держа в объятиях эту женщину, было неописуемо, потому что она во сто крат вознаграждала его за то, чем он мог наделить ее. А Анжелика, уже готовая молить о пощаде и в то же время не желавшая никакого снисхождения, потому что Жоффрей умел целиком завладеть ею и она была беззащитна перед его опытом в любовной науке, отдалась наконец всем своим существом глубокому и могучему порыву любви. Любовь к нему переполняла ее душу, и теперь он требовал, чтобы все, что она сулила ему, было бы воздано. Теперь он уже не щадил ее больше и оба они испытывали одинаково страстное желание достичь поскорее очарованного острова. Подхваченные сильной, штормовой волной, отрешенные от всего мира, они приступом взяли берега острова и, тесно сплетенные, вместе выбрались на золотой песок; он - неожиданно задорный, в напряжении последнего натиска страсти, она - обессилевшая, утопающая в беспредельном блаженстве, восхитительная... И, открыв глаза, она удивилась, что нет ни золотого песка, ни голубого моря... Цитера... Остров влюбленных... Его можно отыскать под любыми небесами... Де Пейрак приподнялся на локте. Анжелика лежала с каким-то отсутствующим, мечтательным выражением лица, и угасающий огонь очага, отражаясь, мерцал под ее полуприкрытыми веками... Он увидел, как она машинально зализывает тыльную сторону ладони, которую искусала в минуту исступления, и этот животный жест снова взволновал его. Мужчина хочет сделать из женщины грешницу или ангела. Грешницу - чтобы с ней развлекаться, ангела - чтобы быть им любимым с нерушимой преданностью. Но истинная женщина ломает его планы, ибо для нее нет ни греха, ни святости. Она - Ева. Он обвил длинные волосы Анжелики вокруг своей шеи и положил руку на ее теплый живот. Может быть, эта ночь принесет новый плод... Если он проявил сегодня неосторожность, он не станет упрекать себя в этом. Да и как можно быть благоразумным, когда речь идет о спасении чего-то главного между двумя сердцами и сама Анжелика срывающимся голосом попросила его об этом. - Ну так как же индианки? - спросил он шепотом. Она приподнялась, нежно рассмеялась, томным и покорным движением повернула к нему голову: - Как я могла поверить этой сплетне о вас? Теперь я и сама не понимаю... Они долго стояли не раздеваясь в этой темной комнате, и светильник освещал только звездный блеск их глаз, когда они, счастливые, смотрели друг на друга. Все ушло, любимое, лицо заслоняло все. Они молча обнимали и целовали друг друга. Наконец холод вернул их к реальной жизни, и в лихорадке желания они, обнаженные, укрылись под одеялом большой теплой постели, отгороженной от окружающей тьмы. Их тела искали друг друга, стараясь вновь найти себя, вновь постичь невыразимое. Это был призыв плоти. Дар, против которого не устоит ничто. Взаимное влечение одной плоти к другой. Это то, что дарит блаженство. У них это влечение было всегда и сметало взаимный гнев, ссоры и разлуку. "В твоих объятиях я счастлива, - думала она, - из всех моих любовников ты - самый незабываемый. И это будет продолжаться всю нашу жизнь. Всегда, пока мы живы и можем касаться друг друга, встретиться глазами и губами. Поэтому мы свободны. Потому что связаны единственной связью, которую мы не смогли разорвать, - взаимным влечением. Где бы мы ни были, это всегда с нами". И это волшебство плоти всегда помогало сблизиться их противоположным сущностям - мужчины и женщины. Начиная с их первой встречи в Тулузе, они понимали, что одинаково смотрят на жизнь. Они любили любовь, они любили жизнь, они любили смеяться, они не страшились Божьего гнева, они любили гармонию и созидание, они стремились к торжеству всего этого на земле, и они жили полным счастьем любви в эту ночь, когда кругом бушевала буря. В вое ветра исчезали все мелкие шорохи обычного домашнего существования. Его порывы, которые, казалось, с яростью стремились прервать волшебство этой ночи, только добавляли чувство исчезновения всего, кроме них самих. Они чувствовали только свое наслаждение, свою радость, которые выражались короткими словами, нежными жестами. Счастье, получаемое и даваемое, освобождение от всего в жизни, забвение всего, потому что Он - здесь, потому что Она - здесь. Час любви, украденный у времени, у ночи, у зла. Это - право, и это - всегда чудо. Такие мысли пролетали в голове у Анжелики среди восторгов этой ночи. И, как каждый раз, ей казалось, что они никогда не были так счастливы, как в этот раз. Она говорила себе, что никогда губы Жоффрея не были такими нежными, его руки такими ласковыми, его объятия такими властными. Что он никогда не был так смугл, так силен, так жесток, его зубы никогда не были такими белыми, когда он улыбался своей улыбкой фавна, его лицо, покрытое шрамами, не было таким устрашающим и чарующим, его взгляд таким насмешливым, что она никогда не была так околдована запахом его волос, его гладкой кожей, телом, которое казалось таким смуглым по контрасту с ее белой кожей и белизной простыней. Ей нравилась его смелость в любви, его горячая жадность. Он предавался любви, не допуская, что может быть предел разнообразию разделяемого желания. Он стремился достичь источника жизни, он искал ее, то, что было самым неуловимым в ней, как терпеливый алхимик - неизвестный металл. Ей нравился также его эгоизм, когда он переживал собственное удовлетворение. Любовь была для него земным наслаждением, и он погружался в нее с полной отдачей сил своего тела и ума. В этом был он весь. Он владел любовью. Он был сам собой в полноте эротических ощущений, которым он предавался весь, иногда - радостный, иногда - мрачный, но всегда умелый и страстный. Женщина увлекала и покоряла его, а потом все же исчезала. Он оставался наедине с любовью. И тогда благодаря его свободе она тоже оказывалась свободной. Свободной, без стеснения, подчиняясь всем безумствам, увлекаемая к звездам и его присутствием и его отсутствием. Присутствие, которое зажигало ее, и отсутствие, которое ее освобождало. Руки Жоффрея, его ласки, его дыхание, нежные и страстные проявления его любви давали жизнь ее телу. Иногда он так владел ею, что ей казалось, что это тело ей не принадлежит. Потом он возвращал ей это тело, оставаясь сам с собой. Тогда она чувствовала себя обновленной, освещенной нездешним светом. Она избавлялась от слабостей женского тела, более слабого, чем мужское, тела, которое желали и отталкивали, обожали и оскверняли. Она находила истинное могущество в теле женщины, нежного и лучезарного, как в первые дни творения, могущество Евы. Она была свободна и могущественна. Следуя за ним, она разделяла его порывы, давала увлечь себя этому ветру свободы и торжества, который увлекал ее и внезапно опрокидывал в одинокий и чудесный мир экстаза.
Леди Искренность: В общем, кроме Пейрака, Лозена и Клода сплошные грубые солдафоны. И не вижу я ни с кем очень большого полученного удовольствия. Наслаждение есть, но без удовлетворения. Одна плоть без души. Только Жоффрей...
Леди Искренность: Златовласка , что касается сцены прощания с Дегре перед свадьбой с Филиппом, то, может я ошибаюсь, но я вижу в ней больше страх потерять человека из прошлого, который помнил ЕГО, Жоффрея, а не страх утраты возлюбленного. Кстати, ну и как вам "большое волосатое тело Дегре"? Возбуждает? Там и ниже "волосатые руки". "Покрытые мелкими волосками" это я намеренно смягчила. И пусть меня в очередной раз поставят за это к позорному столбу за некачественную редактуру.
Иванна: Мне повезло, в моей книге (старой версии) ничего нет про волосатые руки. А вообще: Любовь зла-полюбишь и..... Мне в романе балоьше понравился его характер, преданность Анж. Если сравнить его с Жофреем, то первый умён в области науки, а у второго так сказать "житейская мудрость" (практическая).
Златовласка: Мне тоже повезло. И у меня этот момент пропущен в книге.
Леди Искренность: Это такой перевод у вас. У меня такой же был. Тем не менее подобный момент существовал в старой французской версии. И как теперь восприятие?
Иванна: Я раньше писала, что мне не нравится Жофрей. Скорее всего это потому, что книжный Пейрак у меня ассоциируется с Робером Оссейном. По-моему он простоват для этой роли ( кстати и на роль Дегре актёра подобрали неудачно). Радука как-то писала, что Жофрея мог бы сыграть Иван Охлобыстин. Да, думаю этот Пейрак мне бы очень понравился. У него такая харизма!
Златовласка: Леди Искренность спрашивает: И как теперь восприятие?СМ Если ответить кратко:
полная версия страницы