Форум » Литературное кафе » Детство и родительство: история и современность » Ответить
Детство и родительство: история и современность
urfine: Решила все же открыть такую тему, учитывая активное обсуждени темы материнства и отцовства в романе Голон. Обсуждая эту тему мы привлекаем различного рода источники, исследования, что значительно расширяет саму тему, выводит ее за рамки романа, поэтому мне показало, что будет не плохо собрать некоторый материал вообще по истории и традициям детсва и родительсва.
Ответов - 10
urfine: Для начал предлагаю вот такую компилятивную статью. Если интерес появится, то будем к вопросу подходить более "сурьезно". Хочу найти по больше материала и выложить исследование Филиппа Арьеса (ну и других исследователей) из его замечательной и интеснейшей книги "Ребенок и семейная жизнь при Старом Порядке" Источник:st.free-lance.ru/ Есть ли материнский инстинкт, нет ли материнского инстинкта – науке это неизвестно. К такому выводу мы пришли, пока исследовали историю вопроса об отношениях между детьми и родителями. Настолько противоречивых взглядов придерживаются на этот счет ученые. Историки, социологи и психологи все чаще склоняются к мнению, что материнский инстинкт – всего лишь миф, порожденный развитием культуры, а об отцовском инстинкте и вовсе забывают. Есть, конечно, и те, кто придерживается традиционной точки зрения. И зачастую выводы ученых противоречат тому, что пишут сами мамы в интернет-форумах – там, где все написанное в достаточной степени анонимно и где нет никакого смысла лукавить. Кто о чем Французский историк Филипп Арьес в своей книге «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» делает вывод о том, что отношения детей и родителей, а также понятие «материнский инстинкт» в их современном звучании возникли в странах Запада лишь в середине восемнадцатого века. С другой стороны, Ф. Арьес заметил и враждебные «детоцентризму» тенденции, которые стали проявляться приблизительно с середины XX века. Эмансипация женщин и все более широкое вовлечение их в общественное производство делает их семейные роли, включая материнство, не столь всеобъемлющими, и возможно, менее значимыми для них. В последние десятилетия изменился образ ребенка в общественном европейском сознании: к нему стали относиться, как к докучливому, ненужному созданию, которое стараются отодвинуть даже чисто физически, уменьшая количество и качество телесного контакта, делая воспитание ребенка подобным технологическому процессу. Спад рождаемости связан с боязнью будущего, ростом мотивации личностного развития, желанием утвердить свое место в жизни, свою индивидуальность, иметь устойчивое социальное положение, прежде чем посвятить себя заботе о детях. Элизабет Бадинтер в работе «Любовь в дополнение: история материнской любви (18-20 века)», опубликованной в 1980 году, утверждает, что вплоть до конца восемнадцатого века материнская любовь была социально случайным явлением. Автор считает, что материнская любовь превращается в признанную культурную ценность после выхода в свет книги Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1792). Именно с этого времени начинает проявляться забота о детях как социальное явление, возникает специальная область медицины – педиатрия, ребёнок становится центром семьи, не любить детей становится стыдно. На основании своего исследования Э. Бадинтер пришла к следующему выводу: «…материнский инстинкт – это миф. Мы не обнаружили никакого всеобщего и необходимого поведения матери. Напротив, мы констатировали чрезвычайную изменчивость её чувств в зависимости от её культуры, амбиций или фрустраций. Всё зависит от матери, от её истории и от Истории…». Она выделяет три основные женские роли: матери, жены и свободно реализующейся женщины – и рассматривает их во взаимосвязи. И отмечает, что в разные эпохи та или иная роль становится главенствующей, в то время как другие отходят на второй план. «Женщина становится лучшей или худшей матерью в зависимости от того, ценится или же обесценивается в обществе материнство». Маргарет Мид тоже придерживается мнения, что материнство исторически и социально обусловлено – другими словами, общество и эпоха оказывают огромное влияние на то, что мы привыкли называть материнским инстинктом, вплоть до полного его уничтожения. Но, в отличие от Э. Бадинтер, она отталкивается от того, для женщины естественно быть матерью – так устроен ее организм и протекающие в нем биологические процессы: зачатие, вынашивание, роды, кормление грудью. И с этим ничего не поделаешь. Однако социальные установки способны полностью подавить в женщинах материнский инстинкт: «Общество должно исказить их самосознание, извратить врожденные закономерности их развития, совершить целый ряд надругательств над ними при их воспитании, чтобы они перестали желать заботиться о своем ребенке, по крайней мере в течение нескольких лет, ибо они уже кормили его в течение девяти месяцев в надежном убежище своих тел». Там, где люди превыше всего ценят социальный статус, женщина может задушить своего ребенка собственными руками. Это делали некоторые женщины Таити, а также некоторые индианки из племени натчез, когда детоубийство могло повысить их социальное положение. «Я видела свою мать лежащей на полу на овечьей шкуре. Она рожала, и моя тетя Салима была с ней, сидела рядом на подушке. Я слышала крики и матери, и ребенка, и сразу же моя мать схватила овечью шкуру и стала душить ребенка. Она стояла на коленях, и я видела, как младенец ворочается под шкурой, а потом все кончилось. Не знаю, что произошло потом, но ребенка больше не было, и всё, и только я цепенела от страха. Значит, это была девочка, которую моя мать задушила при рождении… Я слышала, как моя старшая сестра Нура говорила матери: «Если у меня будут девочки, я сделаю, как ты…»» (Суад, «Сожженная заживо») Родители по-разному могут реагировать на рождение мальчика или девочки. Рождение мальчика или девочки может также по-разному восприниматься и в культурах. Так, в архаических обществах, особенно с охотнически-собирательским укладом, рождение девочки приветствовалось в меньшей степени, чем в земледельческих культурах, где уже появляется моногамная семья и женский труд (воспроизводство рода, выхаживание, воспитание и т.п.) получает более высокую оценку. Известны традиции, в рамках которых детей в соответствии с полом просто уничтожали. Например, в Японии в селах вплоть до начала 20 в. сохранялась традиция умерщвления новорожденных мальчиков, так как их нельзя было, в отличие от девочек, выгодно продать в город или выдать замуж. Бедуины же и эскимосы (канадские), например, избавлялись от девочек (умерщвляли, относили в горы, подкидывали), так как считалось, что мужчин в роду должно быть больше. Причем материнский инстинкт в этих и многочисленных подобных случаях грубо подавлялся групповыми интересами и мифологическими представлениями. (Социальная энциклопедия) А что же было с родительско-детскими отношениями и материнским инстинктом до восемнадцатого века? Американский психолог Ллойд Де Моз начинает свою книгу «Психоистория» так: «История детства – это кошмар, от которого мы только недавно стали пробуждаться. Чем глубже в историю – тем меньше заботы о детях и тем больше у ребёнка вероятность быть убитым, брошенным, избитым, терроризированным и сексуально оскорблённым». Автор глубоко исследует с точки зрения психоанализа стили воспитания на протяжении истории европейского сообщества. Он считает, что эволюция детско-родительских отношений обусловлена способностью каждого последующего поколения родителей регрессировать до психологического возраста своих детей и прорабатывать проблемы этого возраста лучше, чем во время их собственного детства: «Родителям прошлого не хватало не любви, а эмоциональной зрелости, необходимой, чтобы увидеть ребенка как личность, отдельную от себя». Л. Де Моз выделяет шесть последовательных этапов смены стилей воспитания. 1. Стиль «детоубийства» (от античности до 4 века н.э.). В те времена считалось нормальным явлением убийство собственного ребёнка в случае, если его будет не легко прокормить или у родителей возникнут трудности в воспитании. Дети ценностью не являлись, отношение к ним было сугубо практичное. Если ребёнок уже с детства может помогать родителям, например прислуживать за столом, работать по хозяйству, заботиться о младших браться и сёстрах, то он имел право на жизнь. Если ребёнок много болел, требовал заботы, внимания, был бесполезен в хозяйстве, то его проще и выгоднее было убить, нежели кормить и воспитывать. В Кении, в одном из племён, я (В. П.) видел, что маленькие дети начинают ходить и работать одновременно. Пасут коз, собирают помёт, копают каких-то червячков. Хорошая коза там до сих пор ценится выше, чем жизнь ребёнка. Коза полезная, даёт молоко, ребёнок его только потребляет. Люди живут в суровых природных условиях, поэтому все законы и правила жизни определяются практической целесообразностью и стремлением выжить. 2. «Оставляющий» стиль (4-13 век нашей эры). Ребёнок уже воспринимается как человек, наделённый бессмертной душой, однако полной зла и порока. В это время считается правильным быть с детьми эмоционально холодными, строго наказывать, бить. «Битие есть ученье». От «трудных» детей в голодные времена считается правильным избавляться, направляя их в монастырь, на воспитание, в работники, в обучение ремесленникам. 3. Амбивалентный стиль (14-17 века). Л. Де Моз начинает отсчет с 14 века, потому что именно в это время появляется большое количество руководств по воспитанию детей, начинается возвеличивание культа девы Марии, а служители муз все чаще воспевают образ заботливой матери. Ребёнок рассматривается как порочный от рождения, по природе своей. Воспитание требует последовательного и жесткого воздействия. Появляется метафора воспитания: ребёнок воск, глина, задача родителя – скульптора «отлить ребёнка в форму». В русской деревне крестьянские обряды, связанные с первыми годами жизни ребенка, направлены на придание ему «человеческих» качеств. А до совершения этих обрядов ребенок воспринимается как «недоделанный». Само слово младенец этимологически связано с понятиями «слабый», «нежный», «мягкий». После рождения ребенка повитуха «правит» ему голову, стараясь сделать ее более круглой, сжимает ноздри, «выпрямляет» руки и ноги. В северных районах новорожденного распаривали в бане, чтобы стал еще мягче, и только после этого лепили из него человека. Если младенец страдал рахитом или атрофией, над ним совершали обряд «перепекания»: клали на хлебную лопату и трижды засовывали в теплую печь. Видимо, больной младенец уподоблялся хлебу, «не допекшемуся в утробе матерней» и требующему дополнительной обработки. 4. Навязывающий стиль (18 век). Характеризуется изменением отношения родителей к детям. Родители хотели обрести власть над разумом ребёнка, чтобы контролировать его внутреннее состояние, потребности, волю. Избиение детей становится не популярным и допускается всё реже. 5. Социализирующий стиль (19 – середина 20 века). Данный стиль воспитания предусматривает направление воли ребёнка на правильный путь. Детей социализируют, учат адаптироваться к обстоятельствам жизни. В России ярким представителем социализирующего стиля был А.С. Макаренко. Такой стиль до настоящего времени является основой многих психолого-педагогических концепций. 6. Помогающий стиль (с середины 20 века). Природа ребёнка оценивается как принципиально добрая, развивающаяся. К. Роджерс внёс огромный вклад в развитие и теоретическое обоснование помогающего стиля воспитания. Согласно Де Мозу, до 18 века материнский инстинкт и привязанность родителей к детям (в современном понимании) практически отсутствовала. Хотя в сокровищнице мировой литературы можно встретить немало исключений. Например, одна из притч о царе Соломоне, в которой мудрый царь рассудил двух женщин, споривших из-за ребенка. Соломон предложил женщинам разделить младенца поровну, разрезав его – и сразу стало ясно, кто настоящая мать. Мать предпочла отдать ребенка самозванке, лишь бы он остался жив. Между тем, эта притча относится к первому периоду, когда господствовал стиль детоубийства. Ода рыжей кошке Допустим, материнского инстинкта до недавнего времени не было. Но если что-то появляется, значит это кому-нибудь нужно. Российский психолог Н. Козлов предположил, что материнский инстинкт во многих случаях является средством усиления женского влияния в семье. Вот как он обосновывает свою точку зрения. Исторически сложилось, что основные рычаги власти находились в руках мужчин. Сильной половине человечества присущи такие бесценные качества, как физическое превосходство, способность игнорировать свои и чужие эмоции и жестко отстаивать свою позицию (порой с оружием в руках). Понятно, что в этом жестоком мире источником дохода для семьи традиционно был именно мужчина. Но если раньше женщина мало что могла этому противопоставить (разве что стрессоустойчивость и умение выстраивать отношения), то с ходом стихийной эмансипации ситуация менялась. Женщины стали работать не меньше мужчин, и их заработки стали вполне сравнимы с мужскими (а иногда и выше). Образование дало женщине возможность уважать себя и в спорах оперировать аргументами не хуже мужчин. В таких условиях власть мужчин в семье перестала быть бесспорной. Возник конфликт интересов. И в этой (как правило, бессознательной) борьбе за власть в семье ребенок оказывается сильной, а иногда и козырной картой. Схема тихого отбора власти выглядит так: в числе безусловных ценностей семьи появляется материнский инстинкт, и высшей целью провозглашаются дети. В выборе между мужем и ребёнком мать теперь безошибочно выберет… не мужчину, с нравственной позиции обосновав это естественным материнским инстинктом. Претензии к ней исчезают: ведь материнский инстинкт — это то, с чем ничего поделать нельзя, он теперь просто есть. Разумеется, мать лучше знает, что нужно ребёнку. Вот и появилась семейная иерархия, где главный – ребёнок, на втором месте мать (обладательница инстинкта и исполнительница воли Главного), на третьем месте муж – мужчина, обязанный эту пирамиду поддерживать материально. Но и это еще не все. На самом деле, главная в доме – рыжая кошка, с которой играет ребенок, волю которого исполняет мать, которой нехотя подчиняется отец, который кормит кошку, ребенка и жену. Вот такая получилась удручающая картина заката патриархальной семьи. И все в ней, казалось бы, логично, кроме двух моментов. Во-первых, если власть мужчин и так перестала быть бесспорной, зачем женщине придумывать какой-то призрачный инстинкт и делать ребенка еще одной опорой своей власти? Во-вторых, как делят власть в семьях, где нет детей? Ведь и в таких семьях встречаются мужья-подкаблучники. Может быть, материнский (или отцовский) инстинкт все-таки не имеет прямого отношения к разделу сфер влияния в семье? Об отцах, или Воспитание чувств Кстати, об отцовском инстинкте. В академических работах это понятие почти не рассматривается. Но это не значит, что отцовского инстинкта не существует. Просто он не обусловлен ни мужской физиологией, ни эволюцией, ни (частенько) воспитанием и поэтому присутствует далеко не у всех мужчин. Да это, строго говоря, и не инстинкт вовсе. А многие женщины вообще сомневаются в его существовании. Вот типичное сообщение из женского форума в Интернете: «Что это, отцовский инстинкт? И как часто он проявляется у ваших мужей? У моего мужа, похоже, он отсутствует напрочь. Если сунуть ему в руки какого-нибудь малыша, он может с ним ничего не делать. А лицо и движения будут такие же, как если ему дать подержать антикварную китайскую вазу династии Мин. На мои восклицания и умиления этим малышом он может сказать: да, это действительно замечательный ребенок, и постарается отдать обратно». Правильно, монополия на материнский инстинкт у женщин, а у мужчин другие инстинкты. Женщины всему находят объяснение и знают, что мужчины… ну… они просто другие. Из того же форума: «Объясню. Мой муж работает от зари до зари, иногда таким уставшим приходит, что не может ключ в дверь вставить, тапочки найти, и все роняет. Я думаю, что он даже не заметит, что у ребенка зуб появился, шаги сделал, тому подобное. Как его друг и коллега. Жена налысо ребенка подстригла летом, а такие локоны были – как у юного Ленина на звездочке. А он даже не заметил, хотя ребенок к нему подходил не один раз. Потом жена ему сказала: «Ты ничего не замечаешь с ребенком?» – «А что, он заболел?» Есть у отцовской любви одна особенность, открытая еще З. Фрейдом. Отцы любят своих детей (особенно сыновей) не просто так, как матери, а за что-то – за заслуги, за соответствие неким критериям. Такую любовь можно заслужить, но можно и потерять. А на этапе, когда ребенок еще не в состоянии влиять на чувства папы, отцы любят своих детей не любыми, а только если те им нравятся. Мужчины – эстеты. Поэтому многие папы не в состоянии поменять ребёнку подгузник – он же воняет! А женщина делает это легко и непринужденно. Оказывается, отцовский инстинкт можно воспитать. В статье, опубликованной в журнале «Няня» приводится целый алгоритм, следуя которому, женщина может не только сформировать у молодого папы привязанность к малышу. Следуя этой методике, мудрая женщина может заодно и устранить состояние изоляции, на которое часто жалуются мужчины сразу после рождения ребенка: жена теперь всецело поглощена наследником фамилии, и на мужа у нее объективно не хватает ни сил, ни времени. Как утверждает автор, мужчины «практически всегда испытывают первоначальную потребность принять участие в процессе воспитания». И это делает им честь. Но эта потребность сталкивается с активностью мамы и (не дай Бог) одержимостью бабушек, которые иногда даже родную мать не подпускают к новорожденному – они же лучше знают, что делать. В результате папа самоустраняется от воспитательного процесса и на каком-то этапе может даже испытывать затруднения при общении со своим ребенком. В итоге, его «равнодушие» вызывает негодование мамы и бабушек. А папа просто-напросто не знает, что, как и зачем делать. А вот если мама будет провоцировать ситуации (якобы случайные), когда без помощи папы никак не обойтись; если она будет обращаться к нему за советом; если она будет периодически хвалить манную кашку, которую он когда-то сварил – тогда всем будет хорошо. И в первую очередь папе. А если он поменяет подгузник, то будет чувствовать себя героем. Сухой остаток Пришло время подвести итоги. Что мы теперь знаем о родительском инстинкте? И откуда такая разноголосица в научных и околонаучных кругах? В отдельных случаях это объясняется тем, что каждый из исследователей подразумевает под материнским – или в общем случае под родительским – инстинктом что-то свое, лично ему более близкое и знакомое. Поэтому мы вам предлагаем наконец определиться, что же для нас значат слова «материнский инстинкт», «отцовский инстинкт». А в следующей главе «Термины и определения» мы введем и другие понятия, которыми будем пользоваться в книге. ИНСТИНКТ - биологически обусловленное и генетически наследуемое (врожденное) побуждение живого существа к определенному поведению или образу действий. Реализуясь автоматически, И. не допускают предвидения предполагаемого действия: они, преимущественно, имеют смысл лишь в обычных, естественных условиях. При резкой трансформации последних И. становятся нецелесообразными и в перспективе могут исчезнуть. И. невыводимы из индивидуального опыта, хотя и могут усиливаться либо ослабляться в течение жизни. Современная этология предполагает наличие нескольких врожденных И. (паттернов поведения): питания, сна, половой активности, ухаживания, родительского И., И. борьбы (агрессии), территориальных отношений и др. («Энциклопедия социологии», А.А. Грицанов) РОДИТЕЛЬСКИЙ ИНСТИНКТ – родительское поведение, забота о потомстве, действия животных, обеспечивающие или улучшающие условия выживания и развития их потомства. Иногда забота ограничивается созданием убежища (логова, гнезда, норы и др.) и заготовкой корма для будущего потомства. Более высокая форма Р. и. – уход за потомством, встречающаяся в двух формах: пассивной и активной. При активном уходе взрослые особи выполняют специфические действия, связанные с заботой о потомстве: устраивают убежище, кормят, обогревают, очищают их тело, защищают. Кроме того, многие высшие животные (птицы и млекопитающие) обучают своё потомство находить пищу, распознавать врагов и т. д. У многих видов птиц (например, у куропатки) мать пытается отвлечь внимание врага, угрожающего птенцам или кладке; стадо копытных образует кольцо вокруг молодняка, защищая его от нападения хищников. («Большая советская энциклопедия», К. Э. Фабри). РЕДУКЦИЯ ИНСТИНКТОВ – ослабление имеющихся у всех видов животных врожденных и закрепленных инстинктивных форм поведения в процессе становления человеческого рода. («Большая советская энциклопедия», по А.Гелену) Ну вот. Если заглянуть в энциклопедию, все становится на свои места. Родительский инстинкт – это то, что дано нам матерью-природой помимо нашей воли. Как инстинкт самосохранения. Поэтому у большинства девочек любимая игра «дочки-матери», а любимая игрушка – кукла или плюшевый медвежонок, прообраз малыша. Однако если животным, чтобы правильно заботиться о потомстве, хватает одного только родительского инстинкта, то нам, «царям природы», от природы бесконечно далеким, нужны еще книжки, журналы, передачи и регулярные консультации педиатров. Просто человеческий родительский инстинкт претерпел редукцию. Поэтому и происходят иногда случаи, наталкивающие на размышления о самом существовании родительского инстинкта. Не так давно почти по всем телевизионным каналам показали сюжет про юную мамашу, которая задушила подушкой своего грудного малыша за то, что тот плакал и мешал ей собираться на дискотеку. И это, к сожалению, не единичный случай. Но и не норма. Исследователи, которые рассматривают детско-родительские отношения с точки зрения эволюции, описывают изменение подходов к воспитанию, а не трансформацию самого родительского инстинкта. Поэтому и создается впечатление, что родительского инстинкта изначально не было. Он существовал, просто в древности было принято по-другому воспитывать детей. Да и сейчас в каждой семье свои подходы к воспитанию и свои методы – иногда довольно дикие. Конечно же, есть и другие объяснения появления материнского инстинкта и родительской привязанности. Есть, наверное, и множество объяснений тому, почему именно мать в большинстве случаев противится самостоятельности повзрослевшего ребенка и отделению его от семьи (хотя бывает и наоборот). По логике, заложенной природой, родители не сопротивляются отделению ребенка и даже всячески этому способствуют: птицы учат птенцов летать, хищники учат своих детенышей охотиться. У людей это тоже принято: родители стремятся дать ребенку образование. Но почему-то люди не спешат выпустить своего птенца из гнезда, объясняя это родительским инстинктом. Инстинктом в доморощенном понимании. Хотя в этом случае правильнее говорить о довольно эгоистичной привязанности к человеческому существу и, возможно, о естественной жажде власти. Ребенок был всю жизнь зависимым. Мать сознавала собственную значимость, и это ей льстило. И вдруг ее значение для ребенка резко падает. Он хочет все делать сам. Маме кажется, что она больше не королева, не предмет поклонения, не идол. Есть ли родительский инстинкт, нет ли родительского инстинкта – какая разница? Многим важнее знать другое: как поменять болезненные привязанности на тёплое и конструктивное общение, как взрослым детям построить отношения с родителями, как родителям научиться понимать своих детей.
Katrine: Ох, даже не знаю, что сказать... Все точки зрения очень противоречивы, ноя всеже склоняюсь к мнению, что материнского инстинкта как такового нет , а есть некое чувство ответственности и привязанности за свою кровь и плоть, и то , к сожалению, далеко не у всех. urfine пишет: Маме кажется, что она больше не королева, не предмет поклонения, не идол. И правильно кажется. Просто у всех подростков наступает этап, когда взрослые из их окружения (родители, учителя, и т. д.) , поведение котрых до поры до времени было моделью для подражания, начинают разочаровывать; ребенок уже понимант, что мама далеко не всегда права, но еще не знает (а точнее, знает , но не осознает), что очень часто причиной такого "неправильного" поведения является любовь, и как следствие, волнение о "малыше". urfine , за темку - 12 (это у еас на Украине двенадцатибальная система оценивания)
Эвелина: urfine Тема на самом деле интересная. Спасибо. urfine пишет: как взрослым детям построить отношения с родителями, как родителям научиться понимать своих детей. Вот это мне кажется главным. Сейчас во многих семьях происходит подмена понятий: воспитание ребенка многие понимают лишь как необходимость его обеспечить, а об общении, попытке понять вообще речь не идет. Появляются так называемые социальные сироты со всеми вытекающими последствиями.
Леди Искренность: Машенька, спасибо за статью. Я в общем-то согласна со всем в ней написанным.
urfine: Отрывки из книги Филиппа Арьеса "Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке". Источник:http://ec-dejavu.ru/ Некоторые места я выделила, потому что они: во-первых, имеют некоторое отношение к нашему обсуждению романа и вообще касаются описываемой в романе эпохе и вообще интересны (хотя, конечно, каждый найдет свои важные моменты). Ну и в чем-то, это облегчит восприятие текста. ОТКРЫТИЕ ДЕТСТВА Средневековое искусство примерно до XII века не касалось темы детства и не пыталось его изобразить. Трудно было бы представить, что пробел этот существует по причине отсутствия опыта или художественного мастерства. Скорее, в том мире не было места для детства. Миниатюра оттоновского времени (XI век) дает впечатляющее представление о том, насколько художник искажает — с позиций нашего видения и ощущения — детскую фигуру и лицо. Сюжет: сцена из Евангелия, где Иисус просит пустить к нему малых детей. В латинском тексте сказано ясно: parvuli [малые]. Однако миниатюрист собирает вокруг Христа восемь настоящих мужчин без единой детской черты, они изображены лишь в меньшем масштабе. Только рост отличает их от взрослых. На французской миниатюре конца XI века три ребенка, воскрешенные св. Николаем, тоже изображены в меньшем масштабе, чем взрослые, никакая другая черта, хотя бы в выражении лиц, не отличает одних от других. В очень редких случаях, когда художник рисует обнаженную детскую натуру, он изображает мускулатуру взрослого человека. В Псалтыри св. Людовика Лейденского, датированной концом XIII века, у Измаила вскоре после его рождения мышцы груди и живота, как у взрослого мужчины. Несмотря на то что XIII век относится с большим вниманием к изображению детства, прием остается тем же. В нравоучительной Библии св. Людовика дети появляются чаще, но понять, что это дети, можно только по их размерам. Эпизод из жизни Иакова: Исаак сидит в окружении двух жен и двух десятков низкорослых людей, достающих до пояса взрослого, это их дети. Иов в награду за непоколебимую веру становится богатым, и иллюстратор, подчеркивая его богатство, помещает Иова между огромным стадом домашних животных (справа) и столь же многочисленной толпой детей (слева) — традиционный образ неразделимости богатства и плодовитости. На другой иллюстрации к книге Иова дети изображены построенными по росту. 45 В другом месте — в иллюстрированных евангелиях из Сент-Шапель XIII века — в момент раздачи хлебов Христос и один из апостолов стоят рядом с маленьким человеком, который им по пояс. Несомненно, речь идет о ребенке, несущем рыбу. В мире романских художественных форм до конца XIII века просто нет детей со свойственными им чертами — там люди уменьшенного роста. Отказ принять в искусстве детскую морфологию свойствен для большинства древних цивилизаций. Прекрасная сардская скульптурная композиция из бронзы IX века до рождества Христова представляет собой что-то вроде умиления богоматери: мать держит на руках тело достаточно большого сына. Однако в каталоге говорится, что, возможно, имеется в виду ребенок: «Маленькая мужская фигурка может быть также и ребенком, который, следуя традиции, принятой другими народами в древние времена, изображался как взрослый человек». Все выглядит так, будто реалистическое изображение ребенка или идеализация детства — детской грации и форм — является уделом греческого искусства. Невозможно сосчитать маленьких Эротов в эллинистическую эпоху. Детство полностью исчезает из иконографии вместе с другими эллинистическими мотивами, и римская традиция возвращается к отказу от специфических черт детства, характерному для еще более древних, доэллинских, времен. Здесь не только простое совпадение. Мы отталкиваемся от мира представлений, которому детство не знакомо: историки литературы (монсеньор Кольве) делают то же замечание по поводу героико-эпической литературы, где чудо-дети ведут себя столь же бесстрашно и обладают той же физической силой, что и настоящие герои. Это, безусловно, означает, что люди Х—Х1 веков не задерживают своего внимания на детстве, не представлявшем для них интереса и даже не являвшемся частью реальности. Это наводит еще и на ту мысль, что в области нравов и привычек, а не только в эстетическом выражении детство считалось переходным периодом, быстро проходящим, о котором скоро забывали. Такова наша отправная точка. Каким же образом человечество пришло к версальским карапузам и к детским фотографиям всех возрастов в наших семейных альбомах? К XIII веку появляется несколько детских типов, близких современному восприятию. Первый — ангел, изображаемый в виде очень молодого человека, подростка: служка, как его называет дю Коломбье. Но сколько лет служке? Более или менее подросшие дети, воспитанные для того, чтобы помогать во время службы, предназначенные к принятию сана,— что-то вроде семинаристов в эпоху, когда еще не существует семинарий и когда только латинская школа 46 готовила клириков. «Здесь,— говорится в одном из „Чудес Богоматери" — дети малого возраста, не знающие грамоты, которые с большим удовольствием сосали бы грудь (однако их отнимали от груди очень поздно, шекспировскую Джульетту в три года все еще кормят грудью), чем исполняли божественную службу». Например, реймский ангел будет уже, скорее, юношей, чем ребенком, но художник отметит с любовью некоторые плавные и округлые, немного женственные черты, свойственные очень молодым людям. Взрослые уменьшенных размеров с миниатюры периода правления Отгона уже далеко позади. Этот тип ангела- подростка очень часто встречае
urfine: Заключение Два восприятия детства В средневековом обществе, которое служит нам отправной точкой, детство не осознавалось как нечто особенное. Это не означает, что на детей не обращали никакого внимания и они были предоставлены сами себе. Не следует путать восприятие детства с любовью к детям: первое соответствует осознанию особенности этого периода жизни, того, что отличает детей от взрослых, пусть даже и молодых. Подобного осознания не существовало. Вот почему, как только ребенок выходил из-под постоянной опеки матери, кормилицы, няни, он оказывался в обществе взрослых людей и к нему относились столь же серьезно. Конечно, сегодня взрослые того времени часто кажутся нам скорее детьми; без сомнения, это вопрос не только сознательного возраста, но и возраста физического — слишком много детей и очень молодых людей. Слово «ребенок» не имело строгого языкового значения: его употребляли так, как мы сегодня говорим «парень». Эта возрастная неопределенность распространяется на все виды общественной деятельности: игры, ремесла, военные искусства. Не существует ни одного группового портрета, где не было бы детей, больших и маленьких: на руках у матери или писающих в сторонке, или выполняющих свою роль на традиционных праздниках, или ученика в мастерской, или пажа какого-нибудь кавалера и т. д. Слишком маленький ребенок, который не в состоянии еще войти в жизнь взрослых,— не в счет, это говорит Мольер, свидетельствуя о силе древней традиции в XVII веке. У Аргана из у «Мнимого больного» две дочери: одна на выданье и другая, Луизон, едва начавшая говорить и ходить. Известно, что он грозится отдать старшую в монастырь, если та не откажется от своей любовной привязанности. Брат Аргана так ему говорит: «Объясните мне, братец, как это при вашем богатстве, имея только одну дочь,— потому что маленькую Луизон я не считаю,— как вы дошли до такой мысли, чтобы отдать ее в монастырь?» Младшая была не в счет, потому что она могла умереть. «Я потерял двух или трех детей, когда они были в грудном возрасте. Мне было жаль их, но я не сильно роптал»,— признается Монтень. Как только ребенок выходил из возрастного периода высокой смертности, то есть периода, когда было неизвестно, выживет он или нет,— он сразу смешивался со взрослыми. 137 * * * Слова Монтеня и Мольера свидетельствуют о живучести архаического отношения к детству. Оно устойчиво, но поколеблено. Начиная с XIV века новый подход стремится выразить в искусстве, в иконографии, в культе умерших личность, которую признают в ребенке, поэтический и повседневный смысл особенностей детского возраста. Мы проследили эволюцию путти, детского портрета и даже портрета рано умершего ребенка. В конце концов у ребенка и даже маленького ребенка — там, где проявляется ощущение детства, то есть в высших слоях общества — в XVI и XVII веках появляется собственный костюм, который выделяет его среди взрослых. Эта специализация детского костюма и особенно костюма самых маленьких в обществе, где внешние формы одежды имели очень большое значение, свидетельствует о переменах в отношении к детям. С ними считаются больше, чем представляет себе брат Мнимого больного. И действительно, в этой пьесе, на первый взгляд столь же суровой к маленьким детям, что и некоторые афоризмы Лафонтена, существует целый диалог между Арганом и маленькой Луизон: «— Посмотри на меня. Ну? — Что, папочка? — Да ну же! — Что? — Ты ничего мне не имеешь сказать? — Если вам угодно, чтобы вас позабавили, я расскажу вам сказку про ослиную кожу или прочту басню о вороне и лисице, которую я недавно выучила». Здесь мы видим совершенно новое отношение к детству. Благодаря своей наивности, милому поведению и забавности, ребенок становится источником радости для взрослого — это называют «сюсюканьем». Естественно, такое отношение исходит прежде всего от женщин, которые занимаются детьми,— матерей или кормилиц. Читаем в «Большом собрании всякого рода вещей» по поводу кормилицы: «Она радуется, когда радуется ребенок; ей жалко его, когда он болеет; она поднимает его, если он падает; она связывает его, если он сильно возится во время мытья или когда она его подмывает. Она воспитывает дитя, учит говорить и произносит слова по слогам, как если бы она заикалась, чтобы ребенок раньше и лучше усвоил родную речь... Если он плачет, она берет его на руки и качает или сажает себе на плечи, она пережевывает для него мясо, дабы он смог его проглотить, не подавившись, она укачивает его, крепко спеленав 138 перед сном, следя за тем, чтобы его члены были не согнуты и чтобы он не мог их повредить во сне». Перо Томаса Мора задерживается на картинах из детства школьника, которого мать отправляет в школу: «Если мальчик не вставал вовремя и долго валялся в постели, а затем, все-таки встав, начинал реветь, так как знал, что учитель его побьет, мать говорила ему, что бьют только в первые дни, что ему хватит времени прийти к урочному часу: „Иди, сын мой, я обещаю предупредить учителя; не забудь хлеб с маслом, тебя не будут бить"». Таким образом, он уходил совершенно успокоенный матерью, причин для слез больше не было, хотя проблема оставалась неразрешенной — опоздавшего мальчика, несомненно, высекут в школе. Детские забавы всегда, должно быть, казались притягательными матерям, кормилицам, сиделкам, но эти чувства оставались без выражения. Отныне с детьми сюсюкают и забавляются с не- скрываемым удовольствием — это становится нормой. Мадам де Севинье эмоционально рассказывает о времени, которое она проводит со своей внучкой: «Я читаю сейчас об открытии Западной Индии Христофором Колумбом. Чтение развлекает меня невероятно, но ваша дочь — еще больше. Я ее люблю... она так гладит ваш портрет и хвалит ваш вид, что я не могу удержаться и тут же ее целую»6. «Вот уже целый час я играю с вашей дочерью, она премилая». Ее подстригли и необычно причесали. «Эта прическа будто специально для нее придумана. Меня восхищает цвет ее лица и кожи. Что бы она не делала: говорит, ласкается, крестится, просит прощения, делает реверанс, целует руку — она прелесть во всем. Я забавляюсь с нею часами». А так как она очень боится заразных болезней, мадам де Севинье добавляет с легкостью, которая поразила бы современного человека, для которого смерть ребенка очень страшная вещь и не может быть темой для шуток: «Я не хочу, чтобы все это умерло». Даже при новом отношении сохранилось, как мы это уже видели у Мольера, определенное традиционное безразличие. Та же мадам де Севинье таким образом описывает траур матери, только что потерявшей ребенка: «Мадам де Коткен, получив известие о смерти маленькой дочери, упала в обморок. Она была потрясена и сказала, что у нее никогда уже не будет такой милашки». Однако мадам де Севинье считает мать несколько бессердечной и добавляет: «Но ее муж просто безутешен». Еще лучше мы узнаем о восприятии детства по критической реакции на него в XVI и особенно XVII века. Наиболее сварливые нашли совершенно недопустимым повышенное внимание к детям, что тоже ново и является как бы оборотной стороной «сюсюканья». Монтень по этой причине настроен достаточно враждебно: «Я, например, не могу проникнуться той страстью, в 139 силу которой мы целуем новорожденных детей, еще лишенных душевных или определенных физических качеств, которыми они способны были бы внушить нам любовь к себе. Я поэтому не особенно любил, чтобы их выхаживали около меня». Он не допускает мысли, что можно любить детей так просто, «как любят играть с обезьяной», что можно с удовольствием наблюдать за их «выкрутасами и детскими глупостями». И все оттого, что окружающие уделяли детям слишком много внимания. А вот еще один сторонник подобного образа мысли, двоюродный брат мадам де Севинье, через сто лет после Монтеня. Чувствуется, насколько сюсюканье друзей и родственников выводит его из себя. Эту песню он посвятил «отцам семейства»: Чтобы воспитать хорошо ваших детей, Не щадите ни учителя, ни няньку; Но, пока они не вырастут, Пусть в обществе они молчат, Поскольку нет печали хуже, Чем слушать чужого ребенка. Ослепленный отец всегда думает, Что его сын говорит изысканные вещи, Другие же готовы оглохнуть. Слыша лишь глупости. Но обязательно приходится Хлопать избалованному ребенку. Когда Вам сказали, как и положено, Что он красив, что он умен, Когда ему дали конфетку — Не требуйте большего, Отправьте его прислуживать за столом, Как и его учителя. Кто поверит, что, оставаясь в своем уме, Можно писать письма Трехлетним младенцам, Которые научатся читать не раньше четырех? Совсем недавно видел я Подобную забаву одного отца. Знайте также, любезные мои, Что нет ничего более невыносимого, Чем видеть ваших детишек Торчащих, как луковицы, за столом, Сопливых, с жирным подбородком, Сующих пальцы во все блюда. Пусть они едят в стороне, Под надзором гувернера, Который бы не потакал им, Поскольку учиться есть опрятно Никогда не бывает рано. 140 Или эта записка отцу семьи, куда г-н де Куланж был приглашен обедать: Уберите вашего сына И не ведите себя как нянька. И пусть малявки едят Вместе со своим учителем на кухне, Поскольку сегодня здесь обедает Бич маленьких детей. Следует подчеркнуть — отрицательная реакция настолько же нова, как и «сюсюканье», она еще дальше от безразличного смешения возрастов средневекового общества. Монтень и Куланж, как и мадам де Севинье, реагируют на присутствие детей; нужно заметить, что первые даже более современны, если посмотреть, насколько необходимым они считают отделение детей от взрослых. Дети не могут больше всюду находиться со взрослыми, в частности за столом; причина, безусловно, в том, что иначе детей слишком балуют, в итоге они становятся плохо воспитанными. В то же время моралисты и воспитатели XVII века разделяют отрицательное отношение Монтеня и Куланжа к «сюсюканью». Известный своей строгостью Флери говорит в своем «Трактате об учении» почти так же, как Монтень: «Стоит им (маленьким детям) на чем-нибудь попасться, сказать какую-нибудь глупость, пользуясь тем, что им все позволено, как взрослые заливаются смехом, торжествуя ловкий обман, бросаются их целовать, ласкать, будто только что встретились (это и есть сюсюканье). И кажется, будто бедные дети созданы только для развлечения взрослых, как маленькие собачки или обезьянки (мартышки Монтеня)». Автор «Галатео», учебника хороших манер, распространенного в лучших коллежах, находившихся под патронажем иезуитов, говорит в один голос с Куланжем: «Весьма дурно все время распространяться только о своей жене, малых детях и их корми- лице. Мой мальчик меня так позабавил! Подумать только!» Д'Аргон, автор трактата о воспитании де Монкада (1690), тоже жалуется на то, что интерес вызывают лишь самые маленькие дети за их «ласки и глупости»; слишком многие родители «замечают своих детей, только пока те могут их позабавить». Важное замечание: в конце XVII века «сюсюканье» не является уделом только знатных семей, наоборот, под влиянием моралистов они начинают от него избавляться. «Сюсюканье» обличают и как явление в народе. Ж.-Б. де Ла Саль констатирует в своей книге «Поведение в христианских школах», что дети бедняков особенно плохо воспитаны, потому что «они делают лишь то, что им хочется, будучи предоставлены самим себе (не в смысле брошенными), как маленькие идолы — что хотят чада, того хотят родители». 141 Уже у моралистов и воспитателей XVII века можно наблюдать формирование иного понимания детства, которому мы посвятили предыдущую главу — оно вдохновляло воспитание вплоть до XX века как в городской среде, так и в деревенской, как среди буржуа, так и в среде простого сословия. Особый интерес к детству и всему тому, что свойственно раннему возрасту, проявляется больше не в «сюсюканьи» и баловстве, а в заботе о здоровье ребенка, физическом и моральном. Ребенок уже не занятная и приятная игрушка: «Всякому знакома приторность детства, противная здравому уму; этот неприятный привкус зеленой молодости, которая насыщается лишь чувственными вещами, являя грубый набросок будущего разумного человека,— так говорится в „Благоразумном", трактате о воспитании Бальтасара Грасиана 1646 года, переведенном на французский в 1723 году отцом-иезуитом.— Только время в силах излечить от детства и юности, во всех отношениях являющихся несовершенными возрастами». Чтобы понять это высказывание, надо рассматривать его рядом с другими текстами того времени, в контексте эпохи. Исследователи истолковали их как невежество в отношении детства. Однако их следует рассматривать скорее как начало серьезного и верного понимания проблемы. Не следует приспосабливаться к этой легковесности детства, это было бы повторением старой ошибки. Необходимо сначала изучить его, потом поправить — и тексты конца XVI и XVII веков полны заметок по детской психологии. Делаются попытки проникнуть в образ мысли детей, чтобы лучше адаптировать к их уровню методику воспитания. Детям уделяется громадное внимание — они сама невинность, похожие на ангелов, близкие к Иисусу, который их так любил. Этот интерес толкает воспитывать в них рассудок, пусть еще хрупкий, готовить из детей здравомыслящих людей, добрых христиан. Часто тон достаточно суров — акцент поставлен на строгости в противовес свободе нравов, но не всегда. Место для юмора и преданной нежности находится даже у Жаклины Паскаль. К концу века люди пытаются соединить вместе нежность и разум. Вот как пишет об этом аббат Гуссо, советник Парламента, в своем труде «Портрет достойной женщины»: «Близкое общение со своими детьми, долгие разговоры на разные темы, отношение к ним как людям разумным, ласковое обращение с ними — вот необходимый секрет того, как получить желаемый результат. Дети подобны молодым растениям, за которыми надо ухаживать, которые надо поливать — добрый совет, пришедшийся кстати, несколько ласковых дружеских слов расположат по-доброму ребенка. Приласкайте его, дарите небольшие подарки, говорите с ним доверительно, это производит сильное впечатление на детскую душу, и вы увидите — ничто не сможет противостоять этим простым нежным средствам вырастить из дитя порядочного и достойного человека».
urfine: ДЕТСКАЯ ОДЕЖДА Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Полное безразличие — если, конечно, речь не шла о ребенке Девы Марии,— вплоть до XIII века к чертам, свойственным детству, проявляется не только в изобразительном искусстве: костюм тех времен в полной мере доказывает, насколько в реальной жизни не придавалось значения отличиям детства от взрослого состояния. Как только ребенок вырастал из пеленок (то есть его переставали заворачивать в кусок ткани), его одевали как женщину или мужчину его сословия. Нам, столь долго носившим короткие штаны (символ раннего детства), трудно представить себе этот подход. Люди моего поколения переставали носить короткие штаны в конце второго класса, и то приходилось очень сильно давить на родителей. Нам проповедовали терпение и приводили мне в пример дядю, который пришел на экзамены в Политехническую школу в коротких штанах. Сегодня юность раздвинула свои границы и вперед, и назад, и спортивный стиль, принятый как детьми, так и юношами, имеет тенденцию полностью вытеснить различия в одежде, характерные для детства в XIX и начале XX веков. Как бы там ни было, если эпоха 1900—1920-х слишком долго сохраняла у подростка и юноши особенности детского костюма, то Средние века одевали с одинаковым безразличием все возрастные категории. Единственное, что требовалось подчеркнуть — это место, занимаемое в социальной иерархии. Ничто в костюме не отличало ребенка от взрослого. Трудно представить себе более противоположные установки в отношении детства. Однако в XVII веке, по меньшей мере, ребенок из высшей среды — дворянской или богатых буржуа — уже не одевается, как взрослый. Основное отличие: он отныне одет в соответствии со своим возрастом, что выделяет его. Деталь, уже в начале XVII века заметная с первого взгляда на картинах, изображающих детей. 61 Взглянем на чудесное полотно Филиппа де Шампеня из музея Реймса. Восемь детей из семьи Абер; самому старшему десять лет, самому младшему — восемь месяцев. Эта картина очень ценна для нас тем, что художник старательно вписал точный возраст каждого, включая количество месяцев. Старший, десяти лет, одет как маленький мужчина — он закутан в плащ, и внешне он уже принадлежит миру взрослых. Правда, только внешне. На самом деле он посещает коллеж — учеба в коллеже, таким образом, удлиняет период детства, но пройдет совсем немного времени, и он присоединится к другим мужчинам, чей костюм он уже носит теперь и чьи дела он разделит в военных лагерях, в торговле или в другой деятельности. Но двум близнецам, трогательно держащимся за руки, обнявшимся за плечи, по четыре года девять месяцев; они одеты уже не как взрослые — в длинное платье, которое отличает от женского открытый перед и застежки то в виде пуговиц, то в виде булавок: оно напоминает сутану священнослужителя. Точно такое же платье обнаруживаем в «Tabula Cebetis» при изображении человеческой жизни. Самый ранний возраст едва отделен от небытия — голое тельце. Два последующих возраста определены пеленками. Третий соответствует примерно двум годам — ребенок только встал на ноги, но на нем уже платье, и мы знаем, что это мальчик. Четвертый — верхом на деревянной лошадке, в том же самом длинном платье с пуговицами в средней части, что и близнецы Абер Филиппа де Шампеня, оно застегивается спереди и напоминает сутану. Это же платье можно видеть на Людовике XIII, на многочисленных детских портретах французских, английских и голландских мастеров, и даже в начале XVIII века, например на молодом Бетизи, написанном Беллем около 1710 года. На его картине платье для мальчиков уже не застегивается спереди, но все же отличается от платья для девочек и лишено вставок и аксессуаров. Оно чаще бывает простым, как детское платье мальчика на деревянной лошадке с гравюры Мериана. Однако оно может быть шикарным и заканчиваться шлейфом, как платье герцога Анжуйского на гравюре Арну. Платье, похожее на сутану, не было первой после пеленок детской одеждой. Вернемся к портрету детей Абер Филиппа де Шампеня. Двадцатитрехмесячный Франсуа и самый младший восьмимесячный ребенок одеты в точности, как их сестра, то есть как маленькие женщины: юбка, платье и фартук. Вот одежда самых младших мальчиков: в XVI веке стало привычным их одевать, как девочек, которые, впрочем, носили костюм взрослых женщин. Женщины все еще не разделяются на детей и взрослых. Эразм в «Христианском браке» дает описание такого костюма. У его издателя в 1714 году не возникло проблем с переводом, так 63 как речь шла о вещах, свойственных и его эпохе: «Им (детям) прибавили к тому рубашку, очень теплые чулки, огромную нижнюю юбку и верхнюю одежду, покрывающую плечи и бедра большим количеством материи и складок, после им сказали, что выглядят они замечательно». Эразм протестует против этой новой моды, он выступает за большую свободу для молодого тела; его мнение не стало мнением большинства, и нужно было ждать конца XVIII века, чтобы детский костюм стал легче, проще и удобнее. На рисунке Рубенса опять видим детский костюм наподобие того, что описал Эразм: платье на пуговицах, из-под которого выглядывает юбка. Ребенок начал ходить, и его поддерживают за лямки-помочи. В дневнике Эроара, описывающем день за днем детство Людовика XIII, читаем (страница датирована 28 июня 1602 года, Людовику девять месяцев): «Ему к платью приделали помочи, чтобы начать учить ходить». Людовик XIII не любил когда его сестра носила похожее платье: «Пришла Мадам, одетая в точно такое же платье, и он прогоняет ее из ревности». Пока мальчики носили женское платье, про них говорили «мальчики в слюнявчиках». Это продолжалось до четырех-пяти лет. Жан Ру (род. в 1638 году) рассказывает в своих мемуарах, что его очень рано отправили в коллеж. Он пошел туда в сопровождении служанки: «Тогда я был еще в слюнявчике, то есть у меня не было еще этого длинного платья с воротником, которое позже меняют на одежду со штанами, я был единственным, одетым в такой манере (то есть как девочка), и это было нечто вроде нового явления в местечке, где ничего подобного раньше не видели». Воротник на платье был мужским воротником. Манера одеваться определяла для каждого возраста свой костюм: слюнявчик и платье девочки, затем длинное платье с воротником, называвшееся еще жакетом. В правилах приходской школы 1654 года сказано, что по воскресеньям ведут детей в церковь, они остаются на мессу после занятий: приказано не смешивать маленьких и больших, то есть длинные и короткие платья, следовало «посадить малышей в жакетах с себе подобными». Дневник Эроара о детстве Людовика XIII показывает всю серьезность, с которой отныне относятся к детскому костюму: по нему можно было проследить все этапы взросления и превращения ребенка во взрослого человека. Эти стадии, когда-то почти незаметные, стали частью ритуала, требующего неукоснительного соблюдения,— Эроар тщательно отмечает их, как вещи особой важности. Так, 17 июля 1602 года к платью дофина пришивают лямки. Он будет их носить более двух лет; в три года и два месяца ему дадут «первое платье без помочей». Ребенок счастлив. Он говорит капитану гвардейцев: «Гля (отметим, Эроар подражает детскому говору дофина), у меня нет лямок. Я хожу сам». Несколькими месяцами раньше его переложили из 63 колыбели в большую кровать — это тоже этап. На свой день рождения в четыре года он носит чулки под платьем, а еще через год с него снимают детский чепчик и дают шляпу взрослого. Это тоже дата: «Теперь, когда с вас сняли чепец, вы перестали быть ребенком, вы становитесь взрослым» (7 августа 1606 года). Однако неделю спустя королева вновь велит надеть на него чепчик. 8 января 1607 года дофин «спрашивает, когда он будет носить штаны (вместо платья). Мадам де Монгла отвечает — когда ему исполнится восемь лет». 6 июня 1608 года, ему семь лет и восемь месяцев, Эроар отмечает с некоторой торжественностью: он одет в штаны и куртку — никакой детской одежды (то есть платья), примеряет плащи. цепляет шпагу (как старший из детей Абер с картины Ф. де Шампеня). Нередко на него надевают еще чепчик и платье, но ему они противны: когда он в штанах и куртке, «он невероятно доволен и ни в какую не хочет надевать платье». Следовательно, вид одежды уже что-то значит в то время! Связь между костюмом и ощущением того, что он символизирует, здесь совершенно очевидна. В коллежах полупансионеры носят штаны под платьем. В «Диалогах» Кордье описывается пробуждение пансионера: «После того как я проснулся, я встал с кровати, надел мою куртку и сорочку, я сел на табурет, я взял мои чулки и штаны и надел их, я пристегнул булавками штаны к куртке, я закрепил чулки подвязками выше колен, надел пояс, расчесал голову и надел платье», потом «вышел из комнаты». В Париже в начале XVII века: «Представьте себе входящего в класс Франсиона, кальсоны торчат из-под штанов до самых ботинок, платье надето шиворот навыворот, с портфелем под мышкой, он раздает тому пощечину, а тому подзатыльник» . В XVIII веке в циркуляре интерната Флеш указывается, что нужно иметь в гардеробе «платье пансионера», рассчитанное на два года. У девочек же подобной дифференциации костюмов не наблюдается. Они, как некогда и мальчики, сразу же, выйдя из пеленок, одеты как маленькие женщины. Однако при более близком рассмотрении рисунков на платьях маленьких мальчиков и девочек мы видим особое украшение, не встречающееся в костюме женщин: это две широкие ленты, прикрепленные сзади к плечам и свисающие со спины. Эти ленты видны сбоку у третьего слева ребенка Абера. на изображении четвертого возраста в «Таbula Cebets» (ребенок, играющий с деревянной лошадкой), на девочке десяти лет с картины возрастной лестницы начала XVIII века «Тщета человеческая, или Страсти души во всех возрастах» — ограничимся примерами с изображений, уже процитированных здесь; их часто 64 можно наблюдать на детских портретах вплоть до Ланкре и Буше. Ленты исчезают к концу XVIII века, когда детский костюм претерпевает изменения. Может быть, последний портрет ребенка с лентами за спиной написан Габриель Гийар для Мадам Аделаиды и Виктории в 1788 году. На нем она изобразила их сестру, инфанту, умершую тридцать лет назад. Сама инфанта прожила 32 года. Мадам Габриель, однако, изобразила ее еще ребенком рядом с кормилицей, и эта попытка представить тридцатилетнюю женщину в детском облике выявляет совсем новое чувство. На ней хорошо видны ленты, которые носили в 1730 году и которые вышли из моды ко времени создания портрета. Таким образом, в XVII и в начале XVIII веков ленты становятся признаком детского костюма как для девочек, так и для мальчиков. Наши современники обратили внимание на эту деталь детской одежды. Они часто ее путали с «lisieres» (помочами на одежде совсем маленьких, которые еще плохо ходили). В музее Вестминстерского аббатства как-то выставили посмертные изображения из воска — раньше их клали поверх гроба во время церемонии похорон, довольно распространенная в Средневековье практика, продержавшаяся в Англии примерно до 1740 года. Одно из этих изображений представляет маленького маркиза де Норманби, умершего в возрасте трех лет: он одет и юбку желтого шелка под бархатным детским платьем, сзади ленты, которые в каталоге названы lisieres. На самом деле помочи делались из веревок и не имели ничего общего с лентами; на гравюре Герара, иллюстрирующей «возраст возмужания», изображен ребенок (девочка или мальчик) в платье, на голове шляпа на манер Фонтанжа, он стоит к нам спиной: между двумя лентами, ниспадающими с плеч, видны те самые лямки, за которые поддерживали малыша, когда учили ходить. Этот анализ позволил нам выделить свойственный детям костюм, принятый в конце XVI века и остававшийся в употреблении вплоть до середины XVIII. Эта традиция, позволившая отличать детскую одежду от взрослой, свидетельствует о новом подходе, неизвестном в Средние века, о желании отделить детей с помощью своего рода униформы. Но каковы истоки этой детской униформы? Детское платье есть не что иное, как длиннополая одежда Средних веков, XII—XIII столетий, до того, как у мужчин появилась короткая верхняя одежда и штаны стали видимой деталью, то есть до появления прототипа современной мужской одежды. До XIV века все носили платья или длинные рубахи, причем мужские отличались от женских тем, что это была либо более короткая туника, либо она застегивалась спереди; у крестьян с календарей XIII века платье до колена. У важных, значительных людей платье доходит до щиколоток. В общем, 65 в течение долгого периода мужчины носили длиннополую приталенную одежду, в противоположность свободно ниспадающей ткани у греков и римлян: она продолжает старую варварскую традицию — галльскую или восточную, проникшую в римскую моду в первые века нашей эры. Такая одежда была распространена в одинаковой степени на Западе и на Востоке империи, от нее же происходит и турецкий костюм. Начиная с XIV века у мужчин короткая одежда и даже обтягивающие штаны вытесняют платье, к большому неудовольствию моралистов и проповедников, которые обличают бесстыдство этой моды и видят в ней признак аморальности наступившей эпохи. И действительно, наиболее почтенные люди: почтенные по возрасту (старики вплоть до начала XVII века изображаются в платье), по социальному положению (государственные деятели, духовенство, магистраты) — продолжают носить платье. Некоторые из них и сегодня носят длинную одежду, во всяком случае в определенных обстоятельствах,— адвокаты, судьи, профессора, священнослужители. Последние едва было не сменили ее на короткую, когда та стала в XVII веке общепринятой, и все забыли скандал, связанный с ее введением,— сутана воспринималась чрезмерно связанной с церковным служением, чтобы соответствовать хорошему тону. Священник снимал свою сутану, если ему предстояло появиться в обществе или даже перед своим епископом, подобно офицеру, который снимал мундир, чтобы предстать при дворе. Дети, по крайней мере из высшего сословия, тоже сохранили длинное платье. На миниатюре из «Чудес Богоматери» XV века изображена семья, собравшаяся вокруг постели роженицы: отец в короткой одежде, на нем облегающие штаны и куртка, зато трое детей в длинном платье. На миниатюре той же серии ребенок, дающий есть младенцу Христу, одет в платье с боковым разрезом. В Италии, напротив, большинство детей, изображенных художниками кватроченто, носят облегающие штаны взрослых. Во Франции и Германии, кажется, не очень хорошо отнеслись к этой моде и оставили за детьми длиннополую одежду. Привычка становится общим правилом в начале XVI века: дети непременно одеты в платье. Рисунки на немецких шпалерах той эпохи изображают детей четырех лет в застегивающемся спереди длинном платье. Сюжет французских гравюр Жана Леклерка — детские игры: «в биту, в лунку» и крокет. Поверх облегающих штанов они носят платье, застегивающееся спереди. Это платье становится своеобразной униформой их возраста. 66 Плоские ленты сзади, также характерные для детской одежды в XVII веке, имеют то же происхождение, что и платье. У плащей и платьев XVI века были рукава, в которые можно продеть руки или же оставить висеть пустыми. На гравюре Леклерка «Игра в биту» можно видеть подобные рукава, пришитые на несколько стежков. Модникам и особенно модницам очень понравился эффект пустого рукава, вскоре он превратился в украшение, а в конечном итоге атрофировался, подобно органу, который больше не используется. Рукава потеряли полость и стали плоскими, приобретая сходство с лентами, привязанными к плечам: детские ленты XVII и XVIII века — это то, что осталось от ложных рукавов XVI века. Впрочем, такие рукава можно увидеть и на других видах одежды — народной или, напротив, церемониальной: крестьянский плащ, который братья-игнорантинцы сделали церковным одеянием в XVIII веке, первая собственно военная форма, как, например, мушкетерская, лакейская ливрея и, наконец, одежда пажа, то есть парадный костюм детей и молодых людей знатного происхождения, отданных в семьи, где они прислуживали при торжествах. Эти пажи времен Людовика XIII носили пышные штаны XVI века и ложные свисающие рукава. Пажеский костюм стал понемногу церемониальной одеждой, надеваемой в знак почтения и торжественности: на гравюре Лепотра мальчики в стилизованном под старину костюме пажа прислуживают во время мессы. Хотя, надо сказать, подобный костюм встречается редко, ленты же можно увидеть на плечах всех девочек и мальчиков из богатых семей — как знатных, так и среди буржуа. Итак, чтобы выделить ребенка, который ранее одевался как взрослый, для него, и только для него, одежда сохраняет некоторые черты старинного костюма, иногда довольно давно вышедшего из употребления взрослыми. Утверждение справедливо для платья, или длиннополой одежды, и для ложных рукавов. То же можно отнести и к головному убору детей в пеленках: такой чепец носили мужчины в XIII веке, под ним прятали волосы во время работы, что можно видеть на календарях Амьенской Богоматери и др. Первым собственно детским костюмом стал костюм, который носили все примерно столетием раньше и в котором отныне ходили только дети. Очевидно, невозможно было придумать до последней детали детскую одежду, однако была потребность выделить детей через костюм, сделать отличие видимым. И тогда выбор падает на одежду, традиционно используемую в особых случаях, но которую больше не носят каждый день. Появление особого детского костюма, общепринятого в высших сословиях с конца XVI века, стало поворотным моментом в формировании отношения к детству, отношения, выделяющего детей в сообщество, отдельное от сообщества взрослых (на манер разнообразных ритуалов инициации). Необходимо вспомнить о зна- 67 чении, которое придавалось костюму в старой Франции. Одежда часто была знаком высоких доходов. Люди тратили на нее большие средства и тщательно составляли списки одежды, оставшейся после умершего,— сегодня делают такие же списки только для мехов и шуб. Одежда стоила дорого, и поэтому издавалось множество ограничивающих законов о роскоши в одежде *, которая разоряла одних, а другим позволяла мошенничать, скрывая таким образом свое истинное состояние и происхождение. Больше, чем в современном обществе, где женские наряды все еще являются признаком процветания семьи и социального положения, костюм точно указывал на место, которое занимал его хозяин в сложной иерархии. Каждый носил костюм своего сословия: руководства о правилах поведения в обществе заостряют внимание на том, что было бы непристойным одеваться иначе, чем положено в данном возрасте и при данном происхождении. Каждая деталь социального статуса соответствовала детали одежды. В конце XVI века обычай требовал, чтобы детство, отныне получившее признание, также получило и свой костюм. * * * У истоков детского костюма обнаруживается архаичная длинная одежда; эта тяга к архаизму проявляется и дальше: в конце XVIII века, в эпоху Людовика ХУП, можно увидеть маленьких мальчиков с воротниками времен Людовика XIII или эпохи Возрождения. У Ланкре и Буше молодые люди часто изображаются одетыми по моде предыдущего века. Однако начиная с XVII века две другие тенденции направляют эволюцию костюма. Первая акцентирует женоподобный вид малолетнего мальчика. Мы уже видели мальчика в «слюнявчике» — до платья «с воротником» он носит платье и юбку девочек. Некая женственность у мальчиковой одежды, встречающаяся с середины XVI века, была сперва чем-то новым и проявлялась лишь в некоторых деталях. Например, верх платья сохраняет черты мужского костюма, но вскоре у мальчиков появляется кружевной воротник, точно такой же носят девочки и взрослые женщины. Становится практически невозможно отличить девочку от мальчика до четырех-пяти лет, и эта манера утверждается примерно на два века. К 1770 году мальчики старше четырех лет перестанут носить платье с воротничком, но младшие сохранят эту особенность своего гардероба, и так будет продолжаться вплоть до XIX века — привычка внешне приближать мальчика к женщине окончательно исчезнет только после войны 1914 года вместе с исчезновением женского корсета, так как революция в одежде лишь отражение перемены нравов. Любопытно, что желание выделить ребенка в особую категорию касается именно мальчиков: девочек внешне ---------------------------------- * Карлом IX (1561,1563,1565,1566,1573). Генрихом III (1576.1577.1583). Генрихом (1589.1601). Последний в одном из законов указывал: «Мы запрещаем всем нашим подданным носить на себе итальянские кружева, золото, жемчуг и бриллианты, исключая публичных женщин и мошенников, которых мы считаем слишком низкими для того. чтобы удостоить их чести нашего внимания». Такое обилие законов свидетельствует об их малой эффективности. 68 отделяют от взрослых женщин лишь ложные рукава, вышедшие из моды в XVIII веке, как если бы возраст в меньшей степени разделял женщин, чем мужчин. Костюм является одним из признаков этого настроя, мальчики — первые дети, выделенные в отдельную категорию. Они начинают в массе своей посещать коллеж с конца XVI — начала XVII века. Образование девочек начинается лишь во времена Фенелона и мадам де Ментенон, оно развивается позже и медленнее. Не имея школьного периода, девочки рано смешиваются с взрослыми женщинами, как когда-то мальчики со взрослыми мужчинами. И никому не приходит в голову по костюму сделать видимой разницу — начинающую существовать у мальчиков — между ребенком женского пола и взрослой женщиной. Почему же, чтобы отделить мальчика от мужчин, его делают похожим на девочку, не отличающуюся по манере одеваться от взрослых женщин? Почему эта манера одевать детей,— столь новая и непонятная в обществе, где рано начинают самостоятельную жизнь,— сохранилась почти до наших дней, во всяком случае до начала этого века, несмотря на перемены нравов и значительное увеличение продолжительности детства? Здесь мы затрагиваем еще неисследованную область осознания обществом самого себя через пол и возраст — пока повсюду говорят лишь о классовом сознании! Другая тенденция, идущая от страсти к переодеванию, так же как архаизм и уподобление женщине, заставляет придавать костюмам детей из семей буржуа черты простонародной или рабочей одежды. Здесь ребенок опережает мужскую моду. Он будет носить штаны современного типа со времени правления Людовика XVI, прежде эры санкюлотов. Детский костюм эпохи Людовика XVI одновременно архаичен (воротничок эпохи Возрождения), народен (прямые штаны), также в нем присутствуют элементы военного мундира (куртка с пуговицами). Еще в XVII веке не было собственно народного и тем более регионального костюма. Бедные носили пожертвованную или купленную у старьевщика одежду. Народ одевался в подержанную одежду, как сегодня покупают подержанный автомобиль (сравнение автомобиля и одежды вовсе не риторическое, как это может показаться на первый взгляд,— автомобиль унаследовал от одежды социальный знаковый смысл, который она практически потеряла). Таким образом, человек из народа был одет так же, как человек из высшего общества несколькими десятилетиями раньше. На улицах Парижа Людовика XIII народ носил шапочки с перьями XVI века, женщины — шляпки той же поры. Случалось, что величина разрыва не была одинаковой в разных регионах, она зависела от быстроты, с которой местная знать реагировала на изменения в моде. В начале XVIII века в некоторых регионах (например, на берегах Рейна) женщины еще носили головные 69 уборы XV века. В течение XVIII века процесс остановился благодаря моральному разрыву, обозначившемуся между богатыми и бедными, а затем и их физическому отдалению, которое сменило тысячелетнее сосуществование. Региональный костюм появился одновременно из новой склонности к регионализму (это эпоханаписания фундаментальных трудов по истории Прованса, Бретани и т. д. , эпоха возобновления интереса к языкам, превратившимся в диалекты в процессе развития французского языка) и издействительного разнообразия костюмов, удаленности от королевского двора и различной степени запаздывания моды в тех илииных регионах. В рабочих кварталах больших городов в конце XVIII века начинают носить особый вид одежды — длинные штаны. Они играют ту же роль, что и рабочие блузы XIX века или сегодняшние комбинезоны — признак рода деятельности и социальногоположения. Примечательно, что нищенское одеяние XVII века —безобразные лохмотья, смесь эпох и стилей, одежда, купленная срук или у старьевщика,— перестает быть народной формой одежды больших городов в XVIII веке. В этом надо видеть спонтанное проявление коллективного самосознания, нечто вроде классового сознания. Таким образом, существует типичная одеждаремесленника — длинные штаны. Штаны же, порой доходящие до щиколоток, долгое время были частью одежды моряков. В классической итальянской комедии их носят моряки или жители морского побережья — фламандцы, рейнцы, датчане и скандинавы. Последние носили штаны еще в XVII веке, если веритьколлекциям одежды того времени. Англичане отказались от штанов, но носили их в XII веке20. Штаны стали частью униформывоенных моряков, когда наиболее организованные государстваунифицировали одежду своих армий и флота. Оттуда штаны распространились среди небогатого люда пригородов, который сталиспытывать неприязнь к нищенским лохмотьям, и среди юных выходцев из обеспеченных слоев. Единая, недавно созданная форма одежды была быстро принята детьми из семей буржуа, прежде всего в частных пансионатах, все более многочисленных после изгнания иезуитов Пансионаты часто готовили к военным школам или к военной карьере: стало модным подчеркивать фигуру, и взрослые повсеместноодели своих детей в костюм, напоминающий военную или морскую форму,— так появился детский матросский костюм, просуществовавший с конца XVIII века до наших дней. 70 Появление штанов у детей явилось частично последствием этого нового пристрастия к униформе. Взрослые были покорены ей в XIX веке, когда униформа становится одеждой параднойи церемониальной, чего никогда не было до Революции. Оно былопродиктовано также необходимостью освободить ребенка от тесноты его традиционного костюма — дать ему более свободнуюодежду, и эту свободу в одежде простонародье подчеркивает теперь с некоторой гордостью. Детей избегают одевать в платье,вышедшее из моды, или слишком детское, или в короткие штаны, слишком торжественные, и все это благодаря штанам моряков и простого люда. Более того, находили особую пикантность втом, чтобы придать костюму детей знати некоторые черты народности, как, например, колпак — прежде часть одежды рабочих,затем крестьян, а потом и каторжников, тот самый, что мы называем неаполитанским, а революционеры с их страстью к античности называли фригийским: на гравюре Боннара ребенок изображен в таком колпаке. В наши дни мы наблюдаем распространение одежды одного типа, близко напоминающее переход к штанам мальчиков эпохи Людовика XVI,— синяя спецодежда рабочего, штаны из грубой ткани стали джинсами, и молодежьносит их с особой гордостью как знак молодости. ** * Так, мы перешли от XIV века, когда ребенок одет как взрослый, к специальному детскому костюму, привычному нам. Мы уже заметили, что эти изменения задевают в большей степени мальчиков. Восприятие детства как отдельного мира проявляется сначала в пользу мальчиков, в то время как девочки еще долгоостаются в рамках традиционного образа жизни, смешивающегоих со взрослыми. Мы еще не раз увидим опоздание, с которымженщины принимают внешние формы современной, в основном мужской цивилизации. Что касается истории костюма, обособление детства долгое время ограничивается мальчиками. Совершенно очевидно, что этоотносится лишь к семьям знати и буржуазии. Дети из простонародья — крестьянские, дети ремесленников, играющие на сельской околице, на улицах, в лавках, в общих залах увеселительныхзаведений, на кухнях,— одеты как взрослые, на картинах с ихизображением никогда не увидишь ни платья, ни ложных рукавов. У них сохраняется прежний образ жизни, ребенок не выделяется среди взрослых — ни костюмом, ни работой, ни игрой.
urfine: Возрасты жизни Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Человека XVI или XVII века очень бы удивили столь естественные для нас требования графы «гражданское состояние». Наши дети, едва начав говорить, узнают от нас свое имя, имя родителей и свой возраст. Как гордятся взрослые, когда их маленький Поль на вопрос о его возрасте тут же отвечает, что ему два с половиной года. И мы действительно считаем важным, чтобы малыш Поль не ошибся (что с ним станет, если он не будет знать, сколько ему лет!). В глубине африканских джунглей понятие возраста все еще достаточно смутно, оно не столь важно, чтобы постоянно о нем помнить. Но как в условиях нашей технической цивилизации можно забыть точную дату своего рождения, если мы должны вписывать ее в регистрационную карточку гостиницы, прибывая в другой город, если при любом запросе, при любой административной процедуре, при заполнении любой анкеты,— и лишь Богу известно, насколько увеличивается их количество изо дня в день,— постоянно необходимо ее помнить. Маленький Поль назовет свой возраст в школе и станет Полем Н., учеником такого-то класса, и когда его впервые примут на работу, он получит вместе с карточкой социального страхования регистрационный номер, который сможет заменить его собственное имя. Прежде всего он станет номером таким-то, такого-то пола, родившимся в таком-то месяце такого-то года, а потом уже Полем Н. Придет день, и каждому гражданину будет присвоен свой идентификационный номер — такова цель паспортных служб. Теперь о нас как о гражданском лице больше говорит время нашего рождения, чем наша фамилия. Она может даже если не исчезнуть, то использоваться лишь в частной жизни, в то время как идентификационный номер, включающий дату рождения, заменит ее при официальных контактах. В Средние века полагали, что имя — это слишком неопределенное обозначение, а потому дополняли его фамилией, 27 происходящей зачастую от названия местности. Теперь же следует делать еще одно уточнение, выраженное в цифрах,— возраст. Но имя принадлежит к миру воображения, фамилия — к миру традиции. Возраст, понятие количественное, поддающееся счету с точностью до нескольких часов, пришло из другого мира — мира строгих цифр. Сегодня наши ориентиры в области гражданского состояния относятся к разным мирам. В то же время мы составляем в большом количестве документы, ко многому нас обязывающие, форма которых не требует указывать дату рождения. Это разнообразные доверенности, чеки, договоры и завещания. Однако все они были придуманы достаточно давно — еще до вхождения в норму строгих требований современного паспортного режима. Требование записи в приходские книги точной даты рождения было введено для кюре Франциском I. Но чтобы это правило, уже предписанное властью соборов, стало выполняться, было необходимо примирить с ним нравы, долгое время бывшие враждебными строгости абстрактных цифр. Считается, что лишь с XVIII века священники заполняют приходские книги с той точностью и пунктуальностью, которые требуются в современном государстве от служащих, регистрирующих гражданское состояние. Важность для личности понятия о собственном возрасте постоянно входила в наш быт по мере того, как религиозные и светские реформаторы все с большей настойчивостью вводили его в документы, начиная с наиболее образованных слоев населения, то есть в XVI веке, с тех, кто проходил через коллеж. В мемуарах XVI—XVII веков, к которым я обращался, чтобы восстановить несколько примеров из школьной жизни, нередко в начале каждого фрагмента стоит возраст или дата и место рождения автора. Случается даже, что возраст становится объектом особого внимания. Его пишут на портретах как дополнительное свидетельство точности, индивидуальности и подлинности. На многочисленных портретах XVI века встречаются надписи такого рода: Аеtatis suае 29 — на его 29 году и дата написания картины — АNDNI 1551 [Год от рождества Христова 1551](портрет Яна Фернагута кисти Поурбуса, Брюгге). На изображениях выдающихся личностей, на дворцовых портретах, ссылки на возраст и время в основном отсутствуют; но они есть на самом полотне или на раме семейных портретов, связанных с фамильной историей. Возможно, среди самых ранних — восхитительный портрет Маргариты ван Эйк. Вверху — со(n)iux m(eu)s Joh(ann)es me c(omplevit an(n)o 1439, 17 Junii (с какой точностью отмечено: мой муж написал меня 17 июня 1439 года); внизу — "в возрасте 33 лет". В XVI веке такие портреты часто пишут парами — на одном жена, на другом муж. На том и другом стоит одно и то же число, повторенное перед датой рождения каждого 28 супруга. Так, на обоих полотнах Поурбуса, изображающих Яна Фернагута и его супругу Адриану де Бюк, присутствует одна и та же надпись: Аnnо domini 1551, далее на портрете мужчины следует — Аеtatis suае 29, а на портрете женщины — 19. Бывает, что женский и мужской портреты помещаются на одном полотне, как в случае с портретом супругов Ван Гиндертален, приписываемом Поурбусу. Супруги изображены с двумя малолетними детьми. Муж держит одну руку на бедре, а другой опирается на плечо жены. Двое детей играют у их ног. Дата — 1559 год, со стороны мужа — его герб с надписью аеtas an. 27, а со стороны жены — герб ее семьи и надпись: Aetatis, mec. 20. Эти своего рода данные о гражданском состоянии иногда приобретают настоящий мемориальный размах, как на картине Мартина де Воса, датированной 1572 годом, на которой изображен Антуан Ансельм, антверпенский эшевен с женой и двумя детьми. Супруги сидят каждый со своей стороны стола, один держит сына, другой дочь. Между их головами простирается прекрасный, тщательно расписанный картуш со следующей надписью: "Согласие Антония Ансельма и Иоганны Хофтманс в счастье: увековечено, Мартин де Вос художник, принесено в дар, рожден же он года 1536 дня 9 февр. жена года 1555 дня 16 дек. дети же Эгидий года 1575 21 августа Иоганна года 1566 26 сентября". Мотив этого монументального текста, видимо, связан с чувством семьи и его развитием в этот период. Семейные портреты с датами являются такими же документами истории семьи, какими три-четыре века спустя станут альбомы фотографий. Тем же духом пронизаны и учетные книги, где кроме счетов отмечались домашние события — рождения и смерти. Забота о точности хронологии постепенно сливается с чувством семьи. Речь идет не столько о личных данных отдельного человека, сколько о данных членов семейства. У людей возникает потребность писать историю семейной жизни, датируя ее. Это любопытное стремление ставить дату проявляется не только на портретах, но и на предметах быта и мебели. В XVII веке привычка гравировать или писать дату на кроватях, кофрах, сундуках, ложках, шкафах и праздничных бокалах становится повсеместной. Обычно она соответствует какому-нибудь волнующему моменту в жизни семьи, в основном дню свадьбы. В некоторых областях: Эльзасе, Швейцарии, Австрии, Центральной Европе — мебель XVII—XIX века, в частности мебель с росписью, снабжена датой, а также именами двух владельцев. В музее Туна я обнаружил среди прочих и такую надпись на сундуке: Ханс Бишоф — 1709 — Элизабет Мислер. Иногда даритель или мастер ограничивается инициалами, расположенными с обеих сторон даты свадьбы. Обычай этот будет очень распространен во Франции и исчезнет лишь в конце XIX века. Вот, например, какую надпись обнаружил служащий Музея народных промыслов Верхней Луары: 1873 LT JV. Обозначение возраста или какой-либо иной даты на портрете или предмете быта соответствует одному и тому же ощущению, побуждающему пополнять содержанием семейную историю. 29 Пристрастие к хронологическим надписям, просуществовавшее до середины XIX века у людей среднего состояния, довольно быстро исчезло в городской среде и при королевском дворе, где к нему, по-видимому, отнеслись как к проявлению наивности и провинциальности. Начиная с середины XVII века надписи на картинах постепенно становятся все более редкими (они еще встречаются, но по большей части у провинциальных художников или художников, имитирующих провинциальный стиль). На прекрасной мебели тех лет обычно стоит подпись, если же на ней есть и дата, то она почти незаметна. Несмотря на то .что в XVI веке в семейной эпиграфии возрасту придается все большее значение, в повседневной практике еще встречаются любопытные случаи пережитков прошлых времен, когда редкий человек мог легко вспомнить и точно назвать свой возраст. Выше я отмечал, что наш маленький Поль знает свой возраст, едва начав говорить. Санчо Панса не может назвать точного возраста своей дочер
urfine: Небольшой экскурс в историю игр Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Благодаря дневнику доктора Эроара мы можем представить себе жизнь ребенка в начале XVII века, его игры и этапы умственного и физического развития, которым соответствовала каждая из этих игр. Хотя речь идет о дофине Франции, будущем Людовике XIII. можно не бояться обобщений, так как при дворе Генриха IV королевские дети, законные и незаконные, получили то же воспитание, что и другие отпрыски дворянских семей, и еще не было абсолютного различия между королевским дворцом и замками знати. Итак, маленького Людовика XIII воспитывали точно так же, как и его товарищей,— ему давал уроки фехтования и верховой езды тот самый учитель, что преподавал военные искусства в Академии для дворянской молодежи, господин де Плювинель; на замечательных гравюрах к учебнику верховой езды де Плювинеля, сделанных Криспеном де По, можно видеть молодого короля во время занятий в манеже. Единственное отличие — будущий монарх никогда не ходил в коллеж, который посещала уже в те времена часть детей знати. Во второй половине XVII века ситуация меняется: культ королевской власти с самого детства отделил молодого принца от других смертных, пусть даже самых знатных фамилий. Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года. Его личный врач Эроар оставил нам подробный дневник с детальным описанием каждого шага маленького дофина. В год и пять месяцев, отмечает Эроар, «он играет на скрипке и при этом подпевает себе». Раньше он довольствовался более подходящими для этого возраста игрушками: деревянная лошадка, вертушка, «он пытается играть с кубарем»*. В полтора года ему уже дают скрипку, тогда это еще не благородный инструмент, а «бренчалка», под которую пляшут на свадьбах и деревенских праздниках. Здесь невольно замечаешь, какое значение придают в ту эпоху музыке и пению. ------------------------ * Кубарь — волчок, обхватываемый во время запуска веревкой. Его вращение поддерживали,подхлестывая кубарь кнутиком или треххвостной плетью. Подробнее о состязаниях и играх в культуре средневековья см.: Даркевич В.П. Народная культура Средневековья. М., 1988, с. 127-151. 72 В том же возрасте он начинает играть в шары [игра, напоминающая крикет]. «Дофин во время игры в молот промахнулся и поранил господина де Лонгвиля». Это все равно, что в сегодняшней Англии полуторагодовалый младенец начал бы играть в гольф или крикет. В год и десять месяцев мы узнаем, что он «продолжает выбивать на барабане все марши»: каждая рота имела свой барабан и свой строевой шаг. Его начинают учить говорить: «Сперва его заставляют произносить отдельные слоги, чтобы потом было легче произносить целые слова». Тот же август 1603 года: «Королева собирается обедать, по ее приказу его сажают рядом с ней за большой стол». Гравюры и картины XVI и XVII веков часто изображают маленького ребенка, который сидит за столом на высоком стульчике со специальным приспособлением, не позволяющим ему оттуда упасть. Именно на таком, должно быть, сидел Людовик XIII во время обеда своей матери, как множество его сверстников из других семей. Этому маленькому человеку едва исполнилось два года, а его уже «ведут в кабинет короля, и он под аккомпанемент скрипки танцует разные фигуры». Можно отметить, насколько рано начинали в те времена учить танцам и музыке. Это легко объясняет явление, называемое сегодня вундеркиндами, столь частое в ту эпоху в семьях профессиональных музыкантов, юный Моцарт например. Впоследствии случаи раннего проявления таланта станут более редкими, а оттого будут казаться более необычными — постепенно всеобщее приобщение к музыкальной грамоте, даже в самых элементарных и популярных формах, отойдет на второй план или вовсе отомрет. Дофин начинает говорить; Эроар записывает в фонетической транскрипции его первые слова: «казу папе» — скажу папе; «наису» — нарисуй. Его часто порют: «...кричит, был выпорот (за то, что отказывался есть); успокаивается, потом снова кричит, потом ест». «С громкими криками ушел в комнату. Высечен. Секли долго». Несмотря на то что он полностью разделяет жизнь взрослых — развлекается, танцует и поет с ними,— он продолжает играть в детские игры. Ему два года и семь месяцев. Сюлли дарит ему «игрушечную карету, полную кукол». «Красивая кукла тете (?)»,— говорит он на своем языке. Он любит общество солдат. «Его всегда любили солдаты». «Он возится с игрушечной пушкой». «Со своими солдатами он устраивает маленькую войну. Господин де Марсан надевает ему впервые в жизни высокий воротник. Он в восторге». «Они играют в войну». Мы узнаем также, что он ходит в зал для игры в мяч, будто взрослый, однако спит он еще в колыбели. 19 июля 1604-го ему два года девять месяцев, «чрезвычайно возбужден — ему ставят кровать, первый раз в жизни он будет спать не в колыбели». Он знает уже основы своей религии, на причастии ему показывают облатку* — --------------------- * Облатка (гостия) — употреблялась для причастия с XII в., делалась из пресного пшеничного теста, с изображением агнца и креста. 73 «Боженька», говорит он. Остановимся мимоходом на этом слове, которое все время повторяют сегодня священники и верующие, но которое невозможно найти в религиозной литературе Старого порядка. Как видно из сказанного выше, в начале XVII века и, видимо, много раньше оно употреблялось в детской речи, его произносили родители и няни, обращаясь к маленьким. Оно заразило язык взрослых в XIX веке, и Бог Иакова стал Боженькой малых детей. Наконец, дофин умеет хорошо говорить. Он произносит дерзкие слова, забавляющие взрослых. «Король спрашивает его (показывая розги): „Сын мой, для кого это?" Тот сердится и отвечает — для вас. Король невольно рассмеялся». В Сочельник 1604 года он в полной мере участвует в празднествах: ему три года, «перед праздничным ужином приносят рождественский пень, на котором он будет танцевать и петь в честь приближающегося Рождества». Ему дарят подарки: мяч и хитроумные безделушки из Италии, механического голубя, пред- назначенного также и для королевы. Зимними вечерами, сидя в четырех стенах,— это в эпоху, когда большую часть времени проводили на открытом воздухе,— «он забавляется тем, что вырезает ножницами разные фигурки из бумаги». Музыка и танцы по-прежнему занимают большое место в его жизни. Эроар не без гордости отмечает, что «дофин умеет танцевать все известные танцы», он хорошо помнит виденные им балеты, позже он будет сам принимать в них участие, если уже не принимает: «...вдруг вспомнил спектакль, который видел год назад (ему было два года) и спрашивает, почему маленький Белье был совсем голый? — Потому что он играл Купидона». Он танцует гальярду, сарабанду и бурре *. Ему нравится петь и играть на мандоре (разновидность лютни) Буало. Он поет песню Робена: «Робен едет в Тур / Купить себе велюр, / Чтоб сшить себе колпак, / Я тоже хочу так...». «Потом он принялся петь себе колыбельную: „Кто хочет послушать песню? / Дочь короля Луи / Бурбон так полюбил, / Что даже обрюхатил"». Замечательная колыбельная для маленьких детей! Через несколько дней ему исполнится четыре, а он уже знает, как называются струны лютни, а лютня — инструмент знати: «Играет кончиком пальца на губе и говорит: как контрабаса» (Эроар использует фонетическую транскрипцию и записывает все, даже заикания, когда они имеют место). Ранние занятия на лютне не мешают, однако, ему с удовольствием слушать скрипку, играющую самые народные мелодии на свадьбе у одного из королевских поваров, или волынщика — одного из каменщиков, «починяющих его камин»: «Он может их слушать часами». В этот же период его учат читать. В три года пять месяцев «ему нравиться листать Библию с картинками, кормилица ему показывает буквы — он знает весь алфавит». Затем приходит --------------------------- * Гальярда — парный, реже сольный, танец, распространенный в Европе с кон. XV До XVII вв. Сарабанда — темпераментный испанский танец, упоминается с 1569 г., в 1583 г. запрещен в Испании, исполнялся под аккомпанемент барабана, кастаньет, гитары, сопровождался пением; позже становится торжественным придворным танцем. Бурре — французский сельский танец, возник около сер. XVI в., с XVII в. стал придворным танцем с быстрым темпом и четким ритмом. 74 очередь четверостиший Пибрака, правил поведения в обществе, морали. Дети должны знать это наизусть. Начиная с четырех лет ему преподают письмо: его учитель — причетник дворцовой часовни Дюмон. «Ему приносят письменный прибор в столовую. Дюмон собирается вести урок, он говорит: я кладу пример и ухожу к моим ученикам». (Примером называли образец, который надо было скопировать.) «Он переписывает пример, точно копируя каждую букву. Очень доволен». Он начинает знакомиться с латинскими словами. В шесть лет профессиональный каллиграф заменит клирика из часовни. «Он переписывает пример, Богран, королевский каллиграф, показывает ему, как надо писать». Все еще играет в куклы. «Ему нравится возиться с маленькими игрушками и с немецкой комнатой (миниатюрная мебель и сама комната, которую изготовляли мастера из Нюрнберга). Господин де Ломени дарит ему куклу, одетую как дворянин, с высоким воротником и надушенную. Он ее расчесывает и говорит: „Я женю его на кукле Мадам (сестры)"». Также ему очень нравится вырезать из бумаги. Ему рассказывают различные истории: «Он попросил кормилицу рассказать о куме Лисе, о злом богаче и о Лазаре». «На ночь ему рассказывают сказки Мелюзины. Я говорю ему, что это сказки, а не правдивые истории». (Неправда ли, современно?) Сказки предназначались тогда не только для детей — их по вечерам слушали и взрослые. Одновременно с игрой в куклы этот четырех- пятилетний ребенок стреляет из лука и играет в карты, шахматы (в шесть лет) и предается таким взрослым развлечениям, как мяч с ракеткой и многочисленные салонные игры. В три года он играет в «что положишь ты в корзинку». Нужно было отвечать — дофинку, принцесенку и т. д., забава детей и молодых людей. С королевскими пажами, которые старше его,— в «нравится ли вам компания?», он ведет, и когда не знает, что нужно сделать или ответить, он спрашивает; а вот уже забавы пятнадцатилетних — например, «зажечь свечу с завязанными глазами». Если не с пажами, то с солдатами: «Он участвует в самых разных забавах — „мне нравится ваше место", „кто ударил", прятки, играет на волынке с солдатами». В шесть начинаются игры в профессии, ролевые и групповые игры, когда ведущий что-либо изображает и нужно догадаться, о чем идет речь. Так развлекаются и взрослые и подростки. Постепенно дофин все больше приобщается к взрослому миру и присутствует на разного рода зрелищах. Ему пять лет, «повели на лужайку за псарней (Фонтенбло), чтобы показать, как будут бороться бретонцы, работающие при королевском дворе». «Отвели в большой зал на бой догов с медведями и быком». «Пошел в зал для игры в мяч, посмотреть на барсучьи бега». Кроме того, он участвует в балетах. В четыре с половиной года «ему 75 надевают маску, идет к королю, танцует свою роль и ни за что не хочет расстаться с маской, не желая быть узнанным». Часто переодевается в пикардийскую горничную, в пастушку, в девочку (он носит еще детскую тунику). «После ужина смотрит, как танцуют под песни некоего Лафореста» — солдат-хореограф и автор фарсов. В пять лет «со сдержанным удовольствием посмотрел фарс, в котором Лафорест играет глупого мужа, барон де Монгла — ветреную жену, а Индре — любовника, который ее соблазнил». «Танцует в балете мужскую роль — штаны поверх туники (ему шесть)». «Смотрит балет о колдуньях и чертях в исполнении солдат господина де Марсана, сочиненный пьемонтцем Жаном-Батистом (еще один солдат-хореограф)». Он способен показать не только дворцовые и бальные танцы — ему их преподают одновременно с письмом и чтением. Он знает и умеет танцевать то, что теперь назвали бы народными танцами, и то, что напоминает мне тирольские танцы, которые мальчишки в коротких кожаных штанах отплясывали в инсбрукских кафе. Королевские пажи «танцуют бранль *, разыгрывают из себя деревенских дурачков, поддавая друг другу под зад. Он делает то же самое, что и они (в пять лет)!». В другой раз его переодевают девочкой для небольшой комедии: «Когда фарс закончился, с него сняли бальное платье и он пустился в пляс: все вокруг деревенские дурачки, можно пинать под зад стоящих рядом. Ему очень нравится этот танец». Наконец, традиционные праздники: Рождество, праздник Королей, Иванов день — он проводит вместе со взрослыми, именно он зажигает костер в Иванов день во дворе замка Сен-Жермен. В ночь на праздник Королей «он в первый раз выбран королем. Все кричат: Пьет король! Оставляют кусок, предназначенный Богу,— кто его съест, подает милостыню». «Отвели к королеве. Наблюдает из ее окна, как ставят майское дерево **». Все меняется к семи годам — он больше не носит детской одежды, отныне его воспитание в руках мужчин. Он прощается с «маманга» — мадам де Монгла — и попадает в ведение господина де Субиза. Всеми силами его стараются отвратить от игр детей малого возраста, особенно от кукол: «Вам не следует более играть с такими игрушками (имеется в виду немецкая комната), как не следует играть в извозчика, вы уже большой, вы больше не ребенок». Он начинает всерьез обучаться верховой езде, стрельбе из различных видов оружия, его берут на охоту. Он играет в азартные игры: «Играет в кости, выигрывает бирюзовую безделушку». Создается впечатление, что этот возраст обозначает какой-то важный этап — именно семь лет в педагогической и воспитательной литературе XVII века упоминается как возраст, когда можно отдавать детей в школу или отпускать в самостоятельную жизнь. Не будем преувеличивать. Пусть даже юный дофин не играет больше в куклы, в остальном его нынешняя жизнь ---------------------- * Бранль — старинный французский танец. ** Майское дерево — атрибут праздника майского короля, символ жизненной силы в природе. 76 не отличается от прежней: его по-прежнему порют, он участвует в тех же развлечениях. Правда, он будет все чаще ходить в театр, и вскоре он будет туда ходить каждый день — отметим, какое значение придавали наши предки, проводившие большую часть времени под открытым небом, частым зрелищам в закрытых помещениях! «Пошел в главную галерею, где король гоняет обруч». «Очень нравятся неприличные сказки Ла Клаветта и других». «В своей комнате играл в крестик и решку (мы говорим — „орел и решка") и, как Король,— в кости». «Играл в прятки с лейтенантом рейтар». «Ушел поиграть в мяч, оттуда перешел в главную галерею гонять обруч». «Переоделся, танцует Панталоне». Теперь ему уже девять: «После ужина идет к королеве, играет в жмурки, заставляет играть придворных дам, принцесс и королеву». Играет в игры, требующие общества. «После ужина кормилица короля рассказывает ему сказки. Слушает с большим удовольствием». Ему давно исполнилось тринадцать, а он все еще играет в прятки. До семи лет преобладают игры в куклы и в немецкие домики, после — охота, верховая езда, упражнения с оружием, театр: переход едва заметен в череде детских развлечений, позаимствованных у взрослых или происходящих с их участием. В два года Людовик XIII начал играть в шары, в мяч, в четыре он стреляет из лука — игры, заменяющие физические упражнения, в которые играли все; мадам де Севинье поздравляет своего зятя по поводу его ловкости при игре в шары. Романист и историк Сорель напишет трактат о групповых играх, предназначенный для взрослых. Однако уже в три года Людовик XIII будет играть в корзиночку, в шесть — в «ремесла» и в «театр», то есть в игры, занимающие почетное место в «Доме игр» Сореля. В пять дофин играет в карты. В восемь он выигрывает в «бланк», азартную карточную игру, где удача переходит из рук в руки. То же самое касается музыкальных и драматических спектаклей: в три Людовик XIII танцует гальярду и сарабанду, получает свою роль в придворных балетах. С пяти смотрит фарсы, с семи — комедии. Он поет, играет на лютне и скрипке. Он в первых рядах зрителей на выступлениях канатоходца, на боях быков, на состязаниях борцов. Наконец, он участвует в торжествах по поводу сезонных и религиозных праздников — Рождество, Май, Иванов день... Мы видим, что в те времена нет еще четкой границы между детскими и взрослыми играми. Они были общими для тех и других. 77 * * * В начале XVII века эта универсальность больше не распространяется на самых маленьких. Мы хорошо знаем их игры, так как начиная с XV века, то есть с появления путти в иконографии, художники все чаще обращаются к образу ребенка и сценам, изображающим играющих детей. Там можно узнать деревянную лошадку, ветряную вертушку, птицу, привязанную за лапку, и иногда. реже — куклу. Совершенно ясно, что все это предназначалось для самого младшего возраста. Однако невольно задаешься вопросом: было ли так всегда или когда-то все перечисленные здесь игрушки принадлежали миру взрослых? Некоторые из них появились благодаря детской потребности подражать взрослым, уменьшался масштаб до их размеров, как, например, деревянная лошадка в эпоху господства гужевого транспорта. Ветряная вертушка — эти вращающиеся на конце палочки крылья есть не что иное, как имитация более современного технического достижения, чем лошадиная тяга,— силу ветра начали использовать в Средние века. Тот же рефлекс, который заставляет сегодняшних детей играть с игрушечным грузовиком или автомобилем. Хотя, впрочем, ветряные мельницы давно исчезли из наших деревень, вертушки на палочках все еще продаются на ярмарках и на детских площадках общественных парков. Дети — это наиболее консервативная часть общества. Перейдем к другим детским забавам, в основе которых, кажется, лежит что-то другое, нежели стремление подражать взрослым. Так, очень часто можно видеть изображение ребенка, играющего с птицей: у Людовика XIII была сорока, и он ей очень дорожил. Быть может, это напомнит некоторым читателям полуручную ворону с подрезанными крыльями из их собственного раннего детства. Птица на картинах в большинстве случаев привязана, а ребенок дергает ее за нить. Встречается вариант с деревянной птицей. В целом, судя по иконографии, птица на привязи, кажется, является самой распространенной игрушкой тех лет. Между тем историк греческой религии Нильсон говорит, что в древней, как, впрочем, и в современной Греции в первых числах марта мальчики, как требует обычай, делают деревянных ласточек, насаживают их, как флюгер, на палочки и украшают цветами. После дети, каждый со своей птичкой, обходят дом за домом и получают подарки. Здесь птица, настоящая или деревянная, является не индивидуальной игрушкой, а элементом коллективного сезонного праздника, в котором молодежь играет роль, отведенную ей в соответствии с возрастом участников; в дальнейшем мы еще встретимся с подобными праздниками. Итак, то, что становится впоследствии индивидуальной игрушкой, не несущей никакого социального, религиозного и календарного содержания, было, по-видимому, изначально связано с церемониями, собиравшими вместе детей, молодежь (не выделяемых еще в особые возрастные категории) и взрослых. У того же Нильсона можно увидеть, насколько общим для всех возрастов было качание на качелях — от 78 простых, похожих на весы, до подвешенных на веревках, часто встречающихся в иконографии даже XVIII века. На античной керамике можно видеть сцены, в которых мальчики прыгают на мехах с вином и качают девочек на качелях во время праздника юности. Нильсон интерпретирует эти сцены как ритуал плодородия. Между религиозной церемонией и ее основной составляющей — обрядом существовала тесная связь. Впоследствии игра утратила религиозный смысл, вышла за рамки общины и стала доступна каждому непосвященному. И становясь таковой, игра переходит в разряд детских забав, которые представляют собой как бы в чистом, законсервированном виде весь репертуар архаических обрядов, уже давно позабытых взрослыми. Изучая проблему кукол и других миниатюрных игрушек, мы приходим к такому же выводу. Специалисты по истории игрушки и коллекционеры кукол и миниатюрных фигурок почти не могут отличить куклу — детскую игрушку от других статуэток и изображений, в огромном количестве поставляемых археологическими раскопками. Чаще всего они несут религиозную нагрузку: культ домашнего очага, обряды погребения, изображения паломников и т. д. А сколько раз археологи принимали за игрушки миниатюрные копии предметов быта, положенные в могилу? Я далек от заключения, что маленькие дети не играли тогда с куклами или с игрушками — маленькими копиями предметов из обихода взрослых, просто ими пользовались не только дети, сегодня ставшие монополистами в этой области. В древности они были принадлежностью, по крайней мере, умерших. Подобное же соседство кукол и обрядовых фигурок наблюдается и в Средние века, а в деревенском быту встречается и того позже — кукла является грозным орудием в руках колдуна и ворожеи. Страсть воспроизводить в миниатюре людей и окружающие их предметы повседневной жизни проявляется в народном искусстве, предназначенном в одинаковой степени для развлечения детей и взрослых. Знаменитые неаполитанские ясли являются наиболее ярким тому примером. Европейские музеи, особенно немецкие и швейцарские, полны сложных конструкций, представляющих собой кукольные домики, мебель и миниатюрные интерьеры, воспроизводящие в уменьшенном виде каждую деталь знакомых всем настоящих предметов. Делалось ли это, чтобы продемонстрировать мастерство? Как сказать, эти забавные штучки, столь популярные среди взрослой публики, не оставляют равнодушными и детей. «Немецкие игрушки» идут во Франции нарасхват. По мере того как они переходят в сферу сугубо детских развлечений, их называют одним общим для всех возрастов словом — безделушки. Когдато это слово было синонимом игрушки. Эволюция языка отдалила его от первоначального значения, а эволюция чувств, наоборот, закрепила за детьми употребление игрушек и миниатюрных ко- 79 пий настоящих объектов. В XIX веке безделушка перебирается на витрины и в салоны, но остается все еще уменьшенной копией какого-либо предмета: миниатюрный портшез, мебель, крошечная посуда — с ними не играют, на них смотрят. Здесь проявляется былая страсть обывателя к неаполитанским яслям и другим поделкам этого жанра. При Старом порядке общество сохраняло привязанность к подобным забавам, которые сегодня назвали бы ребячеством, поскольку теперь они уже окончательно отошли в область детства. Еще в 1747 году Барбье пишет: «В Париже придумали куклы, именуемые марионетками... Есть кукла Арлекин, есть Скарамуш (из итальянской комедии), есть куклы, изображающие пекарей, есть также маленькие пастух и пастушка (из пасторали). И эта безделка настолько покорила весь Париж, что нельзя прийти ни в один дом. чтобы не наткнуться на камин с подвешенными на нем куклами. Их дарят всем без разбора, женщинам и девочкам, и фурор настолько сногсшибательный, что в начале этого года все прилавки были забиты ими в качестве новогодних подарков... Герцогиня Шартрская заплатила за одну такую, расписанную Буше, 1500 ливров». Замечательный библиофил Жакоб, приводя эту цитату, отмечает, что в его время никому бы и в голову не пришло заниматься подобным ребячеством: «Люди светские слишком заняты своими делами (интересно, что он сказал бы, если бы жил в наше время) и не могут уже себе позволить вести себя, как в эти старые добрые праздные времена,— времена процветания бильбоке* и кукол на нитках; теперь это удел детей». А вот другое проявление популярного искусства миниатюризации, породившего немецкие безделушки и неаполитанские ясли,— театр марионеток. Он претерпел ту же эволюцию. Лионский Гиньоль начала XIX века — персонаж народного театра для взрослых. Сегодня гиньоль — общее название кукольного детского театра. Эта столь долго существующая неопределенность детских игр объясняет, почему с XVI по начало XIX века одетая кукла служила модникам и модницам вместо манекена и являлась часто объектом коллекционирования. Герцогиня Лотарингская хочет сделать подарок роженице (1571): «Она просит вас передать пять-шесть не очень больших кукол в самой роскошной одежде, какую только можно найти, чтобы послать их прелестному дитя герцогини Баварской, недавно родившей». Подарок предназначается матери, пусть и под видом подарка ребенку! Коллекционные куклы в большинстве своем не были детскими игрушками, которые были сделаны довольно грубо и с которыми не очень бережно обращались. Коллекционные куклы были модными куклами. Впоследствии модные куклы исчезнут, благодаря изобретению литографий их заменят гравюры. ---------------------------- * Бильбоке — игра, состоявшая в том, чтобы шариком, привязанным на шнуре к стержню, попасть в чашечку, прикрепленную к тому же стержню.
urfine: продолжение: Неопределенная граница между предметами, именуемыми игрушками для маленьких и их первоначальным назначением, исчезает в эпоху, с которой начинается эта глава,— к 1600-м годам. Они отныне предназначаются детям. Лишь маленькая деталь отличает их тогдашнее предназначение от сегодняшнего. Как уже отмечалось на примере детства Людовика XIII, в куклы играли и мальчики. В раннем возрасте к детям того и другого пола относились практически одинаково: и те и другие носили одинаковые костюмы, одинаковые платья. Вполне возможно, что благодаря одежде и иконографии обнаруживается взаимосвязь между детской специализацией игрушки и значением раннего детства начиная с конца Средних веков. Детство становится хранителем обычаев и обрядов, позабытых взрослыми. * * * Сугубо детская специализация игр к 1600 году касается только раннего детства — после четырех лет она стирается и исчезает вовсе. Начиная с этого возраста ребенок играет в те же игры, что и взрослые, то с детьми, то с теми же взрослыми. Мы это знаем в основном благодаря богатой иконографии, так как с эпохи Средневековья до XVIII века игры становятся любимым сюжетом художников; это указывает на место, которое занимали развлечения в жизни общества при Старом порядке. Мы уже видели Людовика XIII, играющим одновременно и в куклы, и в мяч, ранний вариант современного тенниса, и в шары, и в «хоккей» (игра с мячом и клюшками) — три последние игры нам кажутся скорее играми для подростков и взрослых. На гравюре Арну конца XVII века изображены дети с колодой карт — дети знатных фамилий, о чем говорят манжеты на рукавах девочки. Никто не видит ничего возмутительного в том, что они играют в азартные игры, причем на деньги. Сюжет одной из гравюр Стеллы, посвященных забавам путти: проигравшийся в пух ребенок; видно, что художник сочувствует его горю. Художники-караваджисты (XVII век) часто пишут солдат, увлеченных игрой в тавернах: рядом со старыми служаками сидят мальчики, едва достигшие двенадцати лет, и с не меньшей страстью следят за тем, что происходит на карточном столе. На полотне Бурдона можно видеть группу бродяг, наблюдающих за двумя малолетними игроками в кости. Тема азартных игр на деньги среди детей не шокирует еще общественное мнение, так как часто на картинах фигурируют не наемники и бродяги, но и знатные персонажи Ленена. 81 Взрослые же, наоборот, находят удовольствие в забавах, которые мы сегодня называем детскими. Резьба на кости XIV века из Лувра изображает игру в «лягушку посредине»: молодой человек сидит на земле, его толкают со всех сторон, а он старается поймать одного из играющих. Часослов Аделаиды Савойской (конец XV века) содержит календарь, полный иллюстраций, с изображением игр, и в большинстве своем игр не рыцарских. (Сначала календари иллюстрировались сценами ремесел, за исключением мая — май посвящался любовным ухаживаниям. Потом на иллюстрациях появились игры, занимая все более важное место — игры рыцарские, такие как охота с гончими, а также народные.) Одна из них — игра «в вязанки»: ведущий изображает свечу в центре круга, остальные попарно становятся в круг — дама позади кавалера, обнимая его за талию. Через несколько страниц — деревня, все ее жители: мужчины, женщины, маленькие и большие — вышли на улицу и перекидываются снежками. Шпалера начала XVI века — крестьяне и дворяне, последние в одежде пасторальных пастушков, забавляются борьбой. Среди играющих нет ни одного ребенка. Картины голландских мастеров XVII века (второй половины!) — те же развлечения. На одной из них можно различить нескольких детей, но они в толпе взрослых всех возрастов: женщина закрывает лицо передником, ее рука выставлена за спиной. Людовик XIII и его мать забавлялись игрой в прятки. В отеле Рамбуйе можно было поиграть в жмурки. Эта игра отражена на гравюре Лепотра — играющие крестьяне, дети вперемешку со взрослыми. Теперь можно понять, почему, изучая иконографию игр. современный историк Ван Марль так прокомментировал это явление: «Что касается развлечений взрослых, невозможно точно сказать, чем же они отличались от развлечений маленьких детей». Боже мой, да ни чем! * * * Дети также принимали участие — каждая возрастная категория в своей роли — в сезонных праздниках, собиравших, как правило, все сообщество. Нам трудно представить, какое значение придавалось играм и праздникам в тогдашнем обществе. В сознании сегодняшнего человека, городского или сельского жителя, для них остается лишь малый зазор между профессиональной жизнью, утомительной, с преувеличенным к ней отношением, семейными делами, настоятельными и исключающими что-то другое. Вся социально-политическая литература — отражение современного общественного мнения — говорит об условиях жизни и труда. О защите реальных заработков заботятся профсоюзы, система страхования облегчает ситуацию на случай болезни или 82 безработицы — таковы основные завоевания народа, по крайней мере, наиболее заметные в глазах общественного мнения и наиболее аргументированные в политической литературе. Даже пенсия стала не заслуженным отдыхом, а скорее фондом, который дает чуть ли не единственную возможность значительных накоплений. Развлечения, став как бы постыдным занятием, допускаются лишь в редких случаях — в положенное время, с легким налетом запретности. «Легально» можно развлекаться только раз в году, в период летних отпусков, в августе, когда многочисленная разношерстная толпа, растущая с каждым годом, в том числе и в смысле количества автомобилей, устремляется к морским пляжам, воде и солнцу или к горным курортам. В средневековом обществе работа не занимала столько времени и не имела такого большого значения, тогда как мы вот уже более столетия возводим ее в ранг первейшей человеческой ценности. Огромной натяжкой было бы сказать, что она имела тогда примерно тот же смысл, что и сейчас. Зато игры и развлечения далеко выходили за рамки нынешних представлений. Они были одной из возможностей общества почувствовать себя единым целым. Это утверждение справедливо для всех видов игр, но наиболее ярко их социальная роль проявляется во время больших сезонных и обрядовых празднеств. Каждому празднику соответствовал свой день в календаре и своя традиционная программа. До сих пор их изучали только фольклористы и специалисты по народным обычаям, притом только в деревенской среде, тогда как на самом деле все общество принимало в них активное участие. И дети — маленькие и большие — участвуют в событиях на правах любого другого члена общества, играя свою, отведенную им обычаем роль. Конечно, мы не будем здесь рассматривать историю этих праздников — тема огромна, хотя и несомненно интересна для истории общества,— нам хватит всего нескольких примеров, чтобы понять, какое место занимали дети в этой сфере жизни. Впрочем, недостатка в материале по этой теме мы не испытываем, даже если не прибегать к фольклорной литературе. В нашем распоряжении имеется богатейшая иконография — многочисленные картины из буржуазной и городской жизни. Эти картины сами по себе уже свидетельствуют о значении праздников для памяти и умонастроения; их рисуют снова и снова, пытаясь сохранить как можно дольше воспоминание о коротком моменте, в течение которого они длились. Излюбленный сюжет художников и их заказчиков — праздник Королей, по-видимому, самый большой в году. В Испании он до сих пор сохранил приоритет, потерянный им во Франции в пользу Рождества. Когда мадам де Севинье, будучи в своем замке Шато-де-Роше, узнала о рождении внука, ей 83 захотелось приобщить к своей радости прислугу. Она пишет, как хорошо все устроила: «Я угостила их вином и ужином — ужин в честь праздника Королей, ни больше ни меньше». На одной из миниатюр в часослове Аделаиды Савойской изображен первый эпизод праздника. Действие разворачивается в конце XV века, однако ритуал долго оставался неизменным. Женщины, мужчины, родственники собираются вокруг стола. Один из гостей держит почти вертикально королевский пирог. Пяти- шестилетний ребенок прячется под столом, миниатюрист вручает ему что-то вроде свитка. Надпись начинается на Рh... . Знак подан, наступает момент, когда по обычаю ребенок тянет, как жребий, куски королевского пирога. Церемония про- исходит таким образом: ребенок прячется под стол, один из гостей отрезает кусок и зовет: «Рhaebe, Phaebe...» (отсюда Рh на миниатюре),— ребенок отвечает и называет имя гостя, которому нужно отдать этот кусок и так далее. Одна из частей пирога предназначалась бедным, то есть Богу, и тот, кому она доставалась, откупался милостыней. Милостыня, теряя религиозный характер, видимо, постепенно превратилась в обязанность Короля заплатить выкуп или предоставить другой пирог, но уже не для бедных, а для гостей. Так ли это? Возможно. Нас интересует только роль, отведенная протоколом ребенку. Процедура проведения официальных лотерей в XVII веке несомненно перенимает этот обычай: на фронтисписе книги «Критика лотерей» — ребенок, тянущий номер. Традиция сохранилась до наших дней — номера вытягиваются наподобие кусков королевского пирога. Роль ведущего объясняет обязательное присутствие ребенка во время долгих ночных праздничных бдений. Второй эпизод, кульминационная точка действа,— священный обычай сотрапезников счастливчика, возглавляющего праздник, надлежащим образом коронованного: «Король пьет». Это любимый сюжет фламандских и голландских мастеров. Не говоря уже о знаменитом полотне Иорданса в Лувре, его можно найти у многих художников Севера Европы. Взглянем на картину Метсю, выполненную в более реалистичной и менее бурлескной манере. Вот присутствующие собрались вокруг Короля праздника. Гости всех возрастов и сословий, прислуга рядом с хозяевами. В центре стол. Король, старик, пьет. Его приветствует ребенок, приподняв шляпу. Можно не сомневаться, это тот самый ребенок, что тянул жребий (говорил, кому какой кусок). Рядом видно еще одного ребенка. Он еще слишком мал для роли ведущего — сидит на одном из специальных высоких стульчиков, привязанный к сиденью; такие стульчики еще повсеместно в ходу. Малыш едва умеет держаться на ногах, но уже должен принимать участие в празднике. Один из гостей одет шутом. В XVII веке безумно любят переодеваться и самые невероятные наряды здесь были к месту. Однако шута можно увидеть и на других картинах с изображением этой знакомой всем сцены — королевский шут является частью церемонии. 84 Случалось, что кусок с бобом доставался ребенку. Так, Эроар пишет 5 января 1607 года (праздник отмечали накануне Богоявления) — будущий Людовик XIII стал «Королем в первый раз». Полотно Стена 1688 года посвящено «коронации» самого младшего сына художника. На него надевают бумажную диадему, усаживают на скамью, как на трон, а пожилая женщина из гостей осторожно дает ему попить вина из бокала. На этом праздник не заканчивался, наступала очередь третьего эпизода, продолжавшегося до утра. Заметим, что некоторые из присутствующих — ряженые, иногда на их головных уборах прикреплены таблички с отведенной им ролью в представлении. Дурак становится во главе небольшой процессии в составе нескольких масок, музыканта (чаще всего скрипача) и опять же ребенка. По обычаю он имеет весьма конкретную функцию — несет Королевскую Свечу. В Голландии эта свеча черного цвета, во Франции она разноцветная. Мадам де Севинье сказала как-то по поводу одной дамы: «Разодета, как Королевская Свеча». Под предводительством шута процессия «певцов звезды» (так их называли во Франции) ходила по соседям, собирая с них дань в виде дров, продуктов или заставляя хозяев сыграть в кости. На гравюре Ф. Мазо «Ночь.» (1641) певцы звезды: двое мужчин, женщина с гитарой и ребенок с Королевской Свечой. Благодаря расписанному гуашью вееру начала XVIII века мы можем проследить движение кортежа до момента его встречи в соседнем доме. Прихожая изображена в разрезе, как в декорации для мистерии — характерный прием живописцев XV века, таким образом одновременно видны улица и помещение, точнее часть последнего. В прихожей пьют за здоровье короля и выбирают королеву. На улице ряженые стучат в дверь, им собираются открыть. Чем больше дураков, тем веселее — не отсюда ли это выражение? Итак, можно констатировать постоянное активное участие детей в церемониях на протяжении всего праздника. То же самое происходит в Сочельник. Эроар пишет: Людовику три года, «увидел рождественский пень, на котором он танцевал и пел в честь Рождества». Может быть. именно он бросал соль или кропил вином рождественское полено, как требовал ритуал конца XVI века, описание которого делал германоязычный швейцарец Томас Платтер, изучавший медицину в Монпелье. Он наблюдал этот обычай в Юзесе. На подставках в камине стоит полено, весь дом собирается вокруг. Самый младший берет в правую руку ста- 85 кан вина, хлебные крошки или щепотку соли, в левой руке у него горящая свеча. Все снимают шапки, ребенок делает крестное знамение: «Во имя Отца...» — кидает соль в один угол очага... — «и Сына...» — в другой угол и т. д. После того как полено сгорало, угли не выбрасывались — они имели чудесную силу и защищали дом от лукавого. Ребенок играет здесь роль, отведенную ему традицией в сообществе. Подобную же роль, впрочем, он выполняет и на собраниях по менее значимым случаям, роль все того же социального характера — во время семейных торжеств, сопровождающихся праздничным угощением. Так, обычай требовал, чтобы предобеденные молитвы читали самые младшие, а прислуживали за столом все дети без исключения. Они подавали напитки, меняли блюда, нарезали мясо. Мы познакомимся поближе со смыслом этих обычаев, рассматривая структуру семьи. Отметим, насколько в XIV—XVII веках распространена практика доверять детям особую функцию в церемониях общественного и семейного характера, повседневных и праздничных. Следует сказать, что существовали и другие праздники, которые, хотя и отмечались всем обществом в целом, оставляли за молодыми монополию на главную роль, отводя другим роль зрителей. Эти праздники уже проявляли себя как дни детства и юности: мы видели, насколько граница между двумя этими возрастными состояниями была размыта, в отличие от четкой линии, проведенной между ними сегодня. В Средние века, в день Невинных Младенцев, дети занимали церковь и выбирали из своих рядов епископа, который руководил церемонией, заканчивающейся крестным ходом, или сбором пожертвований, или просто обедом. По традиции, которой следовали еще в XVI веке, молодые люди утром в день Невинных Младенцев ходили по домам и давали плетей тем своим товарищам, что все еще не встали с постели, приговаривая: «Получай младенцев». «Жирный вторник» предстает праздником школяров и молодежи. Фитц-Стефен описывает, как выглядел этот праздник в XII веке в Лондоне, где проводит юные годы его герой Фома Беккет, ученик школы при соборе св. Павла: «Все ученики принесли учителю своих боевых петухов». Петушиные бои, где они еще существуют — во Фландрии и в Латинской Америке,— и теперь очень популярны, но они — развлечение взрослых. Петушиные бои в Средние века прямо связывают с молодежью и даже со школой. Один дьеппский текст XVI века еще содержит отзвуки этой традиции, перечисляя то, что идет в уплату паромщику: «От учителя, что держит школу в Дьеппе,— один петух, когда есть бои в школе или в другом месте в городе, и от этого свободны на означенном судне все другие школяры Дьеппа». 86 В Лондоне, как пишет Стефен, жирный вторник начинался с петушиных боев, продолжавшихся целое утро. «После полудня вся окрестная молодежь выходила поиграть в знаменитую игру в мяч... Взрослые — родители и городская знать — седлали коней и верхом ехали к месту, где веселились молодые, и вместе с ними они вновь обретали свою собственную молодость». Игра в мяч обычно собирала несколько групп, противопоставляя друг другу то два разных прихода, то две разные возрастные категории: «Игра в мяч или же в шар привычна в день Рождества меж товарищами из места Керак в Оверни (и в других местах тоже), разделяются же игроки таким образом, что по одну сторону оказываются холостые, а по другую — женатые, и переносят они мяч или шар с места на место, пытаясь каждый отнять его у другого, дабы получить приз, и тот, кто лучше всего это делает, получает награду в означенный день». Еще в XVI веке в Авиньоне карнавал организовывал и вел «настоятель братства», председатель содружества клерков, работавших у нотариусов и прокуроров, такие лидеры молодежи встречаются повсюду, по крайней мере на Юге, «предводители удовольствий», как их назвал один современный эрудит: князья любви, короли братств, аббаты или капитаны юности, аббаты подмастерьев или детей города. В Авиньоне в день карнавала студенты имели право избивать евреев и проституток, если те не заплатят выкупа . В истории Авиньонского университета отмечен такой факт: 20 января 1660 года вице-легат установил размер выкупа в один экю с проститутки. Большими молодежными торжествами были майские и ноябрьские праздники. Благодаря Эроару мы знаем, что Людовик XIII, будучи ребенком, выходил на балкон смотреть, как водружают майское дерево. Май — второй по популярности, после Королей, праздник среди художников народного быта. Он вдохновил на создание множества картин, гравюр, шпалер. А. Вараньяк разглядел эту тему в «Весне» Боттичелли. На других изображениях традиционные церемонии представлены более реалистично. Шпалера 1642 года позволяет нам представить себе, как выглядел поселок или деревня первого мая. Перед нами улица. Почтенная пара и старик вышли из своих домов и ждут на пороге. Они готовятся встретить группу девушек, идущих по направлению к ним. Одна из девушек, та, что впереди, несет корзину с фруктами и пирогами. Так они ходят от двери к двери, и каждый дает им что-нибудь из продуктов в ответ на пожелания: хождение от двери к двери есть основной элемент молодежных праздников. На первом плане — совсем маленькие дети в платьицах, девочки и мальчики, на их головах венки из цветов, сплетенные для них матерями. На других изображениях детская процессия выстраивается около мальчика, несущего майское дерево: в этом 87 порядке дети идут на одной голландской картине 1700 года. Детские стайки проходят по всей деревне вслед за майским деревом, самые маленькие идут с венками на голове. Взрослые стоят на порогах своих домов, готовые принять процессию. Майское дерево иногда представляют в виде жерди, увитой цветами и листвой. Но нас не очень интересуют эпизоды с майским деревом. Отметим лишь факт, что дети собирают со взрослых своеобразную дань, и обычай украшать детей венками из цветов, который следует связать с идеей о возрождении растительности, символизированной также деревом, которое носят повсюду и в конце концов сажают. Эти венки из цветов стали обычными для детей, как естественный атрибут их возраста, в сценах игр, изображаемых художниками. На индивидуальных или семейных портретах дети обязательно либо плетут, либо имеют на голове такой венок из цветов или листьев. Посмотрим на портрет двух маленьких дочерей Николаса Маса в Тулузском музее: первая надевает венок из листьев, свободной рукой вынимая цветы из корзины сестры. Невозможно удержаться от соблазна поставить рядом майские церемонии и обычай связывать восприятие детства с жизнью растений. Другая группа детских и молодежных праздников приходилась на начало ноября. «4 и 8 (ноября),— писал студент Томас Платтер в конце XVI века,— был маскарад Херувимов. Я тоже надел маску и отправился в дом доктора Сапота, где проходил бал». Речь идет о маскараде для молодых людей, а не только для детей. Он исчез из обихода наших дней, вытесненный всемогущим соседством Дня поминовения. Общественное мнение больше не допускает слишком тесного соседства с ним веселого праздника детских переодеваний. Однако в Северной Америке он до сих пор жив и известен как Хэллоуин. Позже день св. Мартина становится особым днем для детей, или, точнее, для школьников: «Завтра день св. Мартина,— читаем в школьном диалоге начала XVI века, повествующем о жизни школ в Лейпциге.— Мы, школьники, собираем огромное подаяние... по обычаю, когда бедные (школьники) ходили от двери к двери, получая деньги». Здесь мы снова встречаем хождение по домам, о котором мы говорили, рассказывая о майских праздниках; специфическая особенность детских праздников — подаяние — означало либо жест гостеприимства, либо было связано с самым обычным попрошайничеством. Ощущение такое, что мы прикоснулись к последним остаткам очень древней структуры разделения общества на возрастные категории. Впрочем, от них осталось лишь легкое воспоминание, отдающее молодым главную роль в коллективных торжествах. Следует подчеркнуть, что сама церемония почти не различает собственно детей и молодых людей. Этот пережиток времен, когда их вообще не различали, уже не совсем соответство- 88 вал реалиям жизни; вспомним возникшую в XVII веке привычку украшать цветами головы лишь самых маленьких детей, еще носивших платья. На средневековых календарях можно видеть в цветочных и лиственных венках юношей, достигших возраста любви. Какова бы ни была роль, отведенная детству и молодости,— основная в мае, эпизодическая на празднике Королей,— роль эта была подчинена определенному обычаю и соответствовала правилам коллективной игры, собиравшей вместе в одну социальную группу людей всех возрастов. * * * Были и другие обстоятельства, требующие участия всех возрастов в общем празднестве. С XV по XVIII век, а иногда и в начале XIX века (в Германии) многочисленные жанровые сцены — в живописи, гравюре, на шпалерах — изображают семью, где дети и родители собираются в камерный оркестр, аккомпанирующий певцу. Происходило это, главным образом, за едой. Иногда со стола было уже убрано, иногда музыкальная интермедия разыгрывалась прямо посреди обеда, как это показано на голландском полотне 1640 года: компания сидит за столом, но блюда больше не меняют — мальчик, чья обязанность приносить тарелки и подавать вино, остановился; один из гостей, прислонившись спиной к камину и подняв бокал, поет, скорее всего, застольную песню; другой гость держит лютню и аккомпанирует . Сегодня мы уже не представляем в полной мере, какое место в повседневной жизни занимали тогда музыка и танец. Томас Морли, автор книги «Introduction to practical music», вышедшей в 1597 году, рассказывает, как обстоятельства сделали из него музыканта. Он обедал в компании, «когда обед закончился и по обычаю принесли ноты, хозяйка дома показала мне мою партию и совершенно серьезно попросила меня спеть. Мне пришлось долго извиняться и объяснять, что не умею петь; все были удивлены, и многие стали даже шепотом спрашивать друг у друга, где же я был воспитан». Если привычная и популярная практика игры на том или ином музыкальном инструменте или просто пения повсеместна в елизаветинской Англии, она была достаточно распространена и во Франции, Италии, Испании, Германии, в согласии со старинными средневековыми обычаями, изменяясь вместе с музыкальными вкусами и совершенствуясь технически до XVIII—XIX веков, продержавшись где-то меньше, где-то больше. В настоящее время она сохранилась лишь в Германии, Центральной Европе и России. Так было в среде знати или буржуа, где любили камерные концерты, так было и в менее высокородных кругах. Крестьяне и даже нищие играли на волынках, виеллах и 89 crin-crin — несовершенных прообразах современных скрипок. Дети рано начинали заниматься музыкой. Людовик XIII с самых первых лет жизни пел народные или сатирические песни, ни в чем не походившие на детские хороводные двух последних веков; он знал, как называлась каждая струна лютни — благородного инструмента. Дети исполняли свои партии в камерных концертах — образ. растиражированный старинной иконографией. Они также играли и со сверстниками — художники часто изображают группу детей с инструментами в руках; вот, например, холст Франса Хальса: два мальчика, один играет на лютне, другой — брат или просто товарищ — поет под его аккомпанемент. Масса примеров детей, играющих на флейте у того же Хальса и Ленена. На улице дети простолюдинов жадно слушают виеллу слепого, явившегося из трущоб. Тема нищенства очень распространена в XVII веке. Голландское полотно Винкбонса заслуживает, в частности, пристального внимания из-за показательной детали, свидетельствующей о новом отношении к детству (сюжет общий для множества подобных картин): музыкант играет в окружении детей, на полотне запечатлен момент, когда дети сбегаются на звук инструмента. Один из них, самый маленький, не успевает за всеми. И тогда отец берет его на руки и быстро присоединяется к остальным слушателям, чтобы ребенок ничего не пропустил. Тот радостно протягивает ручонки к музыканту. Можно наблюдать такое же раннее развитие и в практике танца: мы уже видели, что Людовик XIII в свои три года танцевал гальярду, сарабанду и бурре. Сравним полотно Ленена и гравюру Герара. Их разделяет примерно полвека, но за пятьдесят лет нравы не успели сильно измениться, к тому же гравюра — довольно консервативный вид искусства. У Ленена мы видим хоровод девочек и маленьких мальчиков, один из последних одет в платье с воротником. Две девочки мостиком поднимают сплетенные руки, чтобы пропустить под ними хоровод. На гравюре также изображен хоровод, но в нем участвуют взрослые, и одна из молодых женщин подпрыгивает высоко вверх, совсем как девочка, прыгающая через скакалку. Нет никакой разницы между детским или взрослым танцем. Позже танец взрослых изменится и с появлением вальса окончательно ограничится парой танцоров. Забытые городскими жителями и двором, знатью и буржуазией, старые коллективные танцы останутся еще в деревенской среде, где современные фольклористы их откроют в виде детских хороводов XIX века. Последние сегодня, впрочем, как и парные танцы, находятся в стадии исчезновения. 90 Танец неотделим от игр-представлений, в те времена он был коллективным и находился гораздо ближе к балету, чем современные парные танцы. Мы уже заметили по дневнику Эроара пристрастие современников Людовика XIII к танцевальному искусству — балет и комедия не были еще выделены в отдельные жанры. Роль в балете исполняли так же, как роль на бале-маскараде (показательна языковая близость этих слов — значение одного слова разделилось, и балет стал профессиональным понятием, а бал — любительским). В комедиях были балетные эпизоды — они есть даже в школьном театре коллежа иезуитов. При дворе Людовика XIII авторов и актеров набирали тут же из числа дворян, а равно из прислуги и солдат, дети играли в спектаклях и присутствовали на них в качестве зрителей. Привилегия королевского двора? Нет, всеобщая практика. Один из текстов Сореля дает тому доказательство — в деревнях никогда не прекращали устраивать драматические представления, сравнимые с античными мистериями. «Я думаю, что он (Арист, которому профессиональные артисты были скучны) получил бы огромное удовольствие, если бы увидел, как и я всех мальчиков деревни (без девочек?), играющих трагедию о злом богаче на вздымающихся выше крыш подмостках, где все персонажи проходили по 7—8 кругов по двое перед началом спектакля — совсем как фигурки часов с боем». «Я был счастлив увидеть еще раз историю о блудном сыне, и историю о Навуходоносоре, и потом историю любви Медора и Анжелики, и Радамона, спускающегося в ад. в исполнении артистов подобного пошиба». Герой, чьими устами говорит Сорель, иронизирует: ему вовсе не нравятся народные представления. Почти повсюду тексты и мизансцены почерпнуты из устной традиции. В Стране Басков эта традиция существовала вплоть до исчезновения игр-представлений. В конце XVIII и в начале XIX веков было написано и опубликовано немало «басконских пасторалей» с сюжетами, заимствованными одновременно из рыцарских романов и пасторалей эпохи Возрождения. Как музыка и танцы, игры собирали вместе все сообщество, не различая возраста актеров и зрителей. * * * Зададимся теперь вопросом: каким было отношение к этим играм, занимавшим столь значительное место в жизни тогдашнего общества? Мы увидим две противоположные тенденции. С одной стороны, все виды игр допускаются и принимаются, без каких-либо ограничений и оговорок, подавляющим большинством. В то же время влиятельное и просвещенное ригористическое меньшинство клеймит столь же безоговорочно едва ли не каждую игру, подчеркивая ее аморальный характер. Полное безразличие к нрав- 91 ственной стороне дела абсолютного большинства и нетерпимость педагогической элиты сосуществовали очень долго — компромисс был найден лишь в течение XVII—XVIII веков, компромисс, совпадающий с современным отношением к играм, фундаментально отличающимся от древнего отношения к играм. Он интересует нас, так как свидетельствует о новом восприятии детства: незнакомая доселе забота о сохранении детской нравственности, а также о правильном воспитании, состоящем в том, чтобы запретить игры, считающиеся теперь плохими, и рекомендовать те, что признаны хорошими. Уважение, которое питали еще в XVII веке к азартным играм, позволяет нам судить о степени безразличия к нравственным проблемам. Сегодня мы относим азартные игры к подозрительным и опасным занятиям, выигрыш — к самому постыдному источнику доходов. Мы продолжаем в них играть, но с неким чувством вины. Иначе обстояло дело в XVII веке — присущее нам чувство вины явилось результатом глубокого обновления морали, которое превратило общество XIX века в общество «благонамеренных людей». «Фортуна знатных людей и благородных частных лиц» — это сборник советов о том, как молодому дворянину сделать карьеру. Конечно, автор его, маршал де Кайе, не какой-нибудь авантюрист, ему мы обязаны назидательной биографией Анжа де Жуаеза, святого, монаха и легиста; кроме того, маршал очень набожен, почти фанатик, и начисто лишен оригинальности. Его высказывания отражают общее мнение благовоспитанных людей в 1661 году (дата выхода книги). Он постоянно предупреждает молодых людей об опасности разврата: если разврат враг добродетели, он еще и враг успеха, так как без добродетели успех невозможен. «Развращенный молодой человек всякий раз упускает возможность понравиться своему наставнику — счастливый случай ускользает от него через окно борделя или кабака». Читатель XX века, пробегая усталым взглядом общие места, будет очень удивлен, наткнувшись на рассуждения этого дотошного поборника нравственности об общественной пользе азартных игр. «Должно ли частное лицо (имеется в виду „благородное частное лицо", то есть мелкий дворянин, постоянно нуждающийся, в противоположность „знатному человеку") играть в карты, а если да — то как?» — так называется одна из глав. Ответ не прост. Маршал признает, что профессиональные моралисты и церковные деятели строго-настрого запрещают игры вообще. Этот факт. по-видимому, несколько смутил нашего автора и, во всяком случае, вынудил его к пространным объяснениям. Он придерживается иных взглядов, оставаясь верным старым светским представлениям, которые и пытается оправдать: «Будет нетрудно доказать, что игра в определенных обстоятельствах может принести боль- 92 ше пользы, нежели вреда. Я хочу сказать, что насколько она опасна для знатного человека (то есть для знатного дворянина), настолько она полезна для частного лица (то есть бедного дворянина). Один рискует многим, потому что богат, а другой не рискует ничем, потому что беден, и в то же время частное лицо может рассчитывать на удачу в игре в той же степени, что и богатый сеньор». Один может все потерять, а другой все выиграть. Странная мораль!
полная версия страницы