Форум » Творчество читателей » Мнимое супружество. » Ответить
Мнимое супружество.
Violeta: Дамы, что-то я всерьез начала раздумывать над темой Джен Эйр и Эдварда Рочестера. Захватила она меня настолько, что я и фильм пересмотрела, и книгу перечитала. И решила написать небольшой фанфик, который и представляю вашему вниманию. Огромное спасибо моему редактору Светлячку за бесценные советы и помощь в написании и Шарлотте Бронте за героев, восхитительную идею и цитаты, которые я буду использовать в своем фике. Итак, мистер Бриггс и мистер Мэзон опаздывают на венчание, Джен и Эдвард женятся и уезжают в свадебное путешествие... Как сложатся их отношения, когда обман мистера Рочестера раскроется? Сможет ли Джен простить его?
Леди Искренность: А что в это время делает мистер Рочестер? Автор упустила описание его непосредственной реакции на отъезд Джен. В фанфике это опущение планируется компенсировать и восполнить? Очень хочется эмоций Эдварда. Неприкрытого отчаяния смешанного с бешенством, волнением и гневом.
Светлячок: Леди Искренность пишет: А что в это время делает мистер Рочестер? Автор упустила описание его непосредственной реакции на отъезд Джен. В фанфике это опущение планируется компенсировать и восполнить? Очень хочется эмоций Эдварда. Неприкрытого отчаяния смешанного с бешенством, волнением и гневом. Об этом мы пока узнать никак не можем, поскольку повествование ведется от лица Джен. Так что, думаю, мы узнаем об этом только тогда, когда узнает и сама героиня. Не думаю, что Violeta лишит нас такого удовольствия.
Леди Искренность: Надеюсь...
Violeta: Большааая глава! Знаю, знаю - все ждут про Рочестера, но не будем нарушать ритм повествования. Глава 11. Семья. Нет нужды подробно рассказывать о борьбе, которую мне затем пришлось выдержать, о доводах, которые я приводила, чтобы разрешить вопрос наследства так, как мне хотелось. Задача оказалась нелегкой, но решение мое было непоколебимо, и мой недоверчивый кузен скоро убедился, что я действительно твердо намерена разделить наследство на четыре равные части; в глубине души он, вероятно, чувствовал справедливость этого желания и не мог не сознавать, что на моем месте поступил бы точно так же. В конце концов он сдался и согласился поставить вопрос на решение третейского суда. Судьями были избраны мистер Оливер, весьма уважаемый в здешних местах джентльмен, и один опытный юрист; оба они высказались в мою пользу. Моя цель была достигнута; акты о введении в наследство были составлены. Сент-Джон, Диана, Мэри и я получили вполне достаточные средства к жизни. Я с нетерпением ожидала прибытия своих двоюродных сестер, которые должны были вернуться домой через неделю. Я усиленно работала, и Ханна тоже; ей нравилось, что я так весела среди этой суматохи, в доме, где все стояло вверх дном, что я умею чистить, выколачивать пыль, прибирать и стряпать. С какой радостью после одного-двух дней отчаянного беспорядка мы начали постепенно восстанавливать порядок из созданного нами же хаоса. Незадолго перед тем я совершила поездку в С…, чтобы купить кое-какую новую мебель, так как кузен предоставил мне право менять в доме все, что я захочу, и для этой цели была отложена известная сумма. Гостиную и спальни я оставила почти без изменений, так как решила, что Диане и Мэри будет приятнее вновь увидеть старые столы, стулья и кровати, чем самую изысканную мебель. Однако кое-какие новшества были все же необходимы, чтобы придать праздничность возвращению сестер. Я приобрела красивые темные ковры и занавески неярких оттенков, тщательно подобранный фарфор и бронзовые статуэтки, покрывала, зеркала и туалетные принадлежности, — все это вносило новую ноту в убранство комнат и вместе с тем не слишком бросалось в глаза. Комнату для гостей и спальню, примыкавшую к маленькой гостиной, я обставила заново мебелью красного дерева с малиновой обивкой; в коридоре и на лестницах расстелила ковры. Когда все было закончено, я решила, что теперь дом внутри является образцом веселого, непритязательного уюта, хотя снаружи он в это время года был мрачен и неприветлив. Ханна оказалась разговорчивей Сент-Джона, и от нее я узнала, что усадьба, где я теперь обитала, называется Марш-энд или Мурхауз, что сама она живет здесь вот уже тридцать лет и вынянчила Сент-Джона и двух его сестер. Что их отец умер три месяца назад от удара, а со смерти матери прошло чуть больше года. Старый мистер Риверс, рассказывала она, был человек довольно простой, но это не мешало ему быть джентльменом, и притом из очень старинного рода. Марш-энд принадлежал Риверсам с того самого дня, как был построен, добрых двести лет тому назад; правда, с виду это небольшой и скромный дом — не сравнить его с хоромами мистера Оливера в Мортон-Вейле. Но она еще помнит отца, Билла Оливера, — тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а Риверсы — дворяне еще со времен всех этих Генрихов, в этом может убедиться всякий, кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской церкви. Правда, старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он был страстный охотник и хороший хозяин, и все в таком роде. Ну, а хозяйка, та была совсем другая. Очень читать любила и вечно что-то изучала; и детки пошли в нее. Таких, как они, нет в здешнем краю, да и никогда и не было; полюбили они учение, все трое, чуть не с того самого дня, как говорить начали; и всегда они были особенные, не другим чета. Мистер Сент-Джон, как подрос, поступил в колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только окончили школу, решили пойти в гувернантки. Они говорили, что их отец потерял много денег из-за одного человека, которому доверился, а тот взял да и обанкротился; и так как отец теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними приданое, они должны сами о себе позаботиться. Ханна сетовала, что сестры почти не живут дома и что приезжали недавно только на очень короткое время, по случаю смерти мистера Риверса; но они так любят Марш-энд, и Мортон, и вересковые пустоши, и горы! Обе барышни побывали в Лондоне и еще во многих больших городах; но они всегда говорят, что дома лучше всего. А как они дружны между собой! Никогда не поспорят, не поссорятся! Уж другой такой дружной семьи, вероятно, и на свете нет. Неудивительно, что я с таким нетерпением ждала приезда Мэри и Дианы! Я была уверена, что мы с ними поладим, и что в их лице я обрету наконец-то любящих и заботливых сестер, которых у меня никогда не было. Что касается Сент-Джона, то он продолжал держаться особняком. Одной из причин этой отчужденности было то, что он сравнительно мало бывал дома; как видно, кузен посвящал значительную часть своего времени посещению больных и бедных в своем приходе, где дома были разбросаны далеко друг от друга. Казалось, никакая погода не могла помешать этим его пасторским обходам. И в дождь, и в ведро он, окончив утренние занятия, брал шляпу и, в сопровождении Карло, старого пойнтера, принадлежавшего еще его отцу, отправлялся выполнять свою миссию любви или долга, не знаю, как именно он ее определял. Иногда, если погода была особенно плохая, мы с Ханной пытались его удержать. Тогда он говорил, улыбаясь своей странной, скорее торжественной, чем веселой улыбкой: — Если ветер или дождик способны помешать мне выполнить столь легкую задачу, то могу ли я считать себя готовым для той цели, которую себе поставил? Но, помимо частых отлучек Сент-Джона, существовало еще одно препятствие к дружбе с ним: в нем было что-то замкнутое; угрюмое и даже мрачное. Хотя он ревностно исполнял свои пасторские обязанности и был безупречен в своей жизни и привычках, — он все же, видимо, не обладал той душевной ясностью, тем внутренним спокойствием, которые являются наградой истинного христианина и деятельного филантропа. Нередко по вечерам, сидя у окна перед своим заваленным бумагами столом, он вдруг отрывал взор от книги или откладывал перо и, подперев голову рукой, отдавался потоку каких-то неведомых мыслей; однако было ясно, что они смущали и беспокоили его, так как в его глазах то и дело вспыхивал особый блеск и его зрачки расширялись. Так как он был необщителен, то я не сразу могла оценить его ум. Впервые я составила себе представление о его незаурядных способностях, услышав его проповедь в мортонской церкви. Как хотелось бы мне описать эту проповедь, но такая задача мне не по силам. Я даже не могу точно передать своих впечатлений от нее. Он начал спокойно, и, что касается манеры изложения и тембра голоса, они оставались равными до конца. Но страстный, хотя и сдержанный пыл скоро зазвучал и в энергичной выразительности и во все нарастающем темпе его речи. Все это производило впечатление сдержанной, сосредоточенной силы, которой оратор искусно управлял. Сердце было взволновано, ум поражен его ораторской мощью, но слушатель не испытывал умиротворения. В словах проповедника была странная горечь и никакой ее целительной мягкости; он часто ссылался на принципы кальвинизма — избранность, предопределение, обреченность; и каждый раз это звучало как приговор судьбы. Когда он смолк, я, вместо того чтобы почувствовать себя свободнее, спокойнее, просветленнее, ощутила какую-то невыразимую печаль, ибо мне показалось (не знаю, как другим), что красноречие, которому я внимала, рождалось из каких-то отравленных горечью глубин, где кипели порывы неутоленных желаний и беспокойных стремлений. Я была уверена, что Сент-Джон Риверс, несмотря на чистоту своей жизни, добросовестность и пастырское усердие, еще не обрел того благодатного душевного мира, который превосходит всякое разумение; обрел его не больше, чем я, с моей затаенной мучительной тоской о разбитом кумире и потерянном рае; тоской, о которой я избегала говорить, но которая жестоко терзала меня. Наконец наступил знаменательный четверг. Сестер ожидали к вечеру, и еще до сумерек были затоплены камины наверху и внизу; кухня блистала идеальной чистотой и порядком. Мы с Ханной приоделись, и все было готово. Сент-Джон прибыл первым. Он застал меня в кухне, где я наблюдала за тем, как пеклись особые булочки к чаю. Подойдя, он спросил, удовлетворена ли я результатами своей неблагодарной работы. Его равнодушие омрачило мою радость. Мне пришло в голову, что все произведенные мною в доме новшества, быть может, нарушили дорогие ему воспоминания. Я спросила, так ли это. Разумеется, мой тон был довольно уныл. Вовсе нет, напротив, он заметил, как внимательно и бережно я отнеслась ко всему, чем он мог дорожить; он даже опасается, что я уделила этим мелочам больше внимания, чем они заслуживают. Кстати, не могу ли я сказать, где стоит такая-то книга? Я сняла томик с полки; он взял его и, направившись в свой привычный уголок у окна, сел и начал читать. Право же, мне это не понравилось. Сент-Джон был прекрасный человек, но уж слишком холоден и бесстрастен. Ни обычные человеческие чувства, ни домашние радости не привлекали его, мирные удовольствия жизни его не пленяли. Он действительно жил только ради самых высоких и благородных стремлений, ради благой и достойной цели, но при этом он и сам не знал отдыха и бывал недоволен, когда отдыхали другие. Глядя на его открытый лоб, холодный и бледный, как мрамор, на прекрасные черты сосредоточенного лица, я внезапно подумала, что он едва ли будет хорошим мужем и что быть его женой нелегко. — Едут! Едут! — закричала Ханна, распахивая дверь гостиной. В тот же миг старый Карло радостно залаял. Я выбежала из дома. Было уже темно, но явственно слышался стук колес. Ханна зажгла фонарь. Экипаж остановился у калитки; кучер открыл дверцу, и одна за другой оттуда вышли две изящные молодые девушки. Я никогда не видела их раньше, а между тем, при взгляде на их лица, мне показалась давно знакомой каждая их черта. Я не могла бы назвать их хорошенькими — они были для этого чересчур бледны и серьезны, - но леди они были до кончиков ногтей. Я радостно поприветствовала их, словно мы были знакомы уже много лет, и была приятно удивлена, когда сестры ответили мне тем же. Они расцеловали меня и Ханну, погладили Карло, который буквально обезумел от восторга; взволнованно спросили, все ли благополучно, и, успокоенные, наконец вошли в дом. Обе они устали от долгой и тряской езды, продрогли на холодном ветру; но их милые лица быстро расцвели у веселого огня. Пока кучер и Ханна вносили вещи, они спросили, где Сент-Джон. В эту минуту он вышел из гостиной. Сестры кинулись ему на шею. Он спокойно поцеловал каждую из них, вполголоса произнес несколько приветственных слов, постоял немного, отвечая на вопросы, а потом заявил, что будет ожидать их в гостиной, и удалился туда, как в укромное убежище. Я зажгла свечи, чтобы идти наверх, но Диана сначала распорядилась покормить их возницу, а затем обе девушки последовали за мной. Сестры были в восторге от отделки и убранства своих комнат, от новых драпировок, ковров и расписных фарфоровых ваз и горячо благодарили меня. Я радовалась, что угодила им и что мои труды придали дополнительную прелесть их радостному возвращению домой. Это был восхитительный вечер. Мои кузины были так веселы, так много и увлекательно рассказывали, что молчаливость Сент-Джона меньше бросалась в глаза, он искренне радовался возвращению сестер, однако их шумное оживление, их веселая болтовня явно его раздражали. Приезд Дианы и Мэри был ему приятен, но сопровождавшие это событие суматоха сердили его. Ему, видимо, хотелось, чтобы поскорее наступило более спокойное завтра. Боюсь, что всю последующую неделю мы испытывали его терпение - мы не занимались ничем определенным, проводя время в веселых домашних развлечениях. Целебный аромат вересковых зарослей, непринужденность домашней жизни, заря благополучия действовали на душу Дианы и Мэри как живительный эликсир; они были веселы с утра и до полудня, и с полудня до ночи. Они могли без умолку говорить, и их речи, остроумные, содержательные и оригинальные, так очаровывали меня, что я предпочитала участие в их беседе всяким другим занятиям. В этом общении заключалась для меня живительная отрада, которую я испытывала впервые, — отрада, вызванная полным сходством наших вкусов, чувств и убеждений. Обе девушки оказались более образованными и начитанными, чем я; но и я стремилась вступить на путь познания, уже пройденный ими. Я жадно поглощала книги, которые они мне давали, и мне доставляло большую радость обсуждать с ними по вечерам прочитанное днем. Наши мысли совпадали, наши мнения дополняли друг друга; словом, между нами царила полная гармония. Сент-Джон не порицал нашего оживления, но уклонялся от участия в нем и редко бывал дома: его приход был велик, население жило разбросанно, и ему каждый день приходилось навещать больных и бедняков в разных концах прихода. От сестер я узнала, что он твердо решил стать миссионером. — Он все принесет в жертву ради той цели, которой уже давно себя посвятил, — делилась со мной своими волнениями Диана, — и свои родственные чувства и другие, еще более сильные. Сент-Джон кажется спокойным, Джен, но в иных случаях он неумолим, как смерть, а хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговорить его от принятого сурового решения; и в самом деле, как могу я спорить с ним? Решение это справедливое, благородное, подлинно христианское, но оно разрывает мне сердце. Я была не удивлена, услышав о его намерениях. «Гостиная не его сфера, — размышляла я. — Гималайский хребет, африканские джунгли, даже зачумленное гнилое Гвинейское побережье больше подходит для такой натуры. Как же ему не избегать домашнего очага? Здесь все ему чуждо, его силы скованы, они не могут развернуться и проявиться во всей полноте. На трудном и опасном поприще, там, где проверяется мужество и необходимы энергия и отвага, он будет говорить и действовать как признанный глава и начальник. Но даже беспечный ребенок будет иметь перед ним преимущество у этого очага. Он прав, что избрал деятельность миссионера, — и я прекрасно понимаю его». Однажды утром, за завтраком, Диана, просидев несколько минут в раздумье, спросила брата, не изменились ли его планы. — Не изменились и не изменятся, — последовал ответ. И он сообщил нам, что его отъезд из Англии теперь окончательно намечен на будущий год. — А Розамунда Оливер? — спросила Мери. Эти слова, казалось, против воли сорвались с ее уст; видно было, что она с удовольствием взяла бы их обратно. Сент-Джон, державший в руках книгу (у него была дурная привычка читать за столом), закрыл ее и поднял глаза на сестру. — Розамунда Оливер, — сказал он, — выходит замуж за мистера Гренби; это один из самых родовитых и уважаемых жителей С…, внук и наследник сэра Фредерика Гренби; я вчера узнал об этом от ее отца. Мы невольно обменялись взглядом, потом все трое посмотрели на него; лицо его было неподвижно. — Этот брак кажется мне чересчур поспешным, — сказала Диана, — они только что познакомились. — Всего два месяца; они встретились в сентябре на традиционном балу в С… Но там, где нет препятствий, где брак во всех отношениях желателен, нет нужды в отсрочках, они поженятся, как только замок С…, который сэр Фредерик отдает им, будет готов для их приема. От этих слов повеяло таким холодом, что я тотчас поняла, что Сент-Джон отказался от своей любви к незнакомой мне девушке ради принципов, которые составляли саму суть его натуры. Это одновременно и восхитило, и испугало меня, словно я заглянула в бездонный колодец собственной души, на дне которого все еще хранилось чувство к мистеру Рочестеру, сильное, мучительное и, как оказалось, неизбывное...
Леди Искренность: Сильная дама наша Джен. Такое внешнее спокойствие и душевная стойкость. Умеет же создать ощущение безразличия к происшедшему, но ведь душа-то обязана страдать... Отлично написано, прекрасно выписана показная стойкость. Каждое слово в каноне. Мысленных терзаний не хватает, настоящих чувств, что тщательно скрыты под маской. Хотелось бы их хоть немного разглядеть.
Violeta: Леди Искренность пишет: Сильная дама наша Джен. Такое внешнее спокойствие и душевная стойкость. Умеет же создать ощущение безразличия к происшедшему, но ведь душа-то обязана страдать... Отлично написано, прекрасно выписана показная стойкость. Каждое слово в каноне. Мысленных терзаний не хватает, настоящих чувств, что тщательно скрыты под маской. Хотелось бы их хоть немного разглядеть. Обязательно будет! Просто эта глава посвящена ее воссоединению с семьей и, соответственно, написана в радужных красках.
Леди Искренность:
Violeta: Глава 12. Сомнения. Когда наше счастливое волнение (то есть Дианы, Мери и мое) улеглось и мы вернулись к своим привычкам и постоянным занятиям, Сент-Джон стал чаще бывать дома; иногда он просиживал в одной комнате с нами целые часы. Мэри и Диана читали, я рисовала, а он погружался в свою таинственную работу - изучение одного из восточных языков, знание которого он считал для своих планов необходимым. В эти часы, в своем уголке, он казался спокойным и сосредоточенным; но его голубые глаза порой отрывались от загадочных письмен экзотической грамматики, блуждали по комнате и подолгу, с настойчивым вниманием, останавливались на нас, его товарищах по занятиям; если кто-нибудь ловил его взгляд, он сейчас же отводил его; однако этот взгляд все вновь и вновь возвращался к нашему столу. Я недоумевала, что бы это могло означать, но расспрашивать Сент-Джона или же пытаться проникнуть в его мысли было занятием бесполезным. Была ли я весела, спокойна и довольна в те часы, которые проводила в уютной гостиной со своими родственниками? Несомненно. Но ночные часы были полны отчаяния. Образ Эдварда не покидал меня ни на миг, ибо это был не мираж, который способны рассеять солнечные лучи, не рисунок, начертанный на песке, который может смести буря, — он был как имя, высеченное на каменной плите, которое будет существовать так же долго, как и мрамор, на котором оно вырезано... Меня терзали сомнения: правильно ли я поступила, не поспешила ли уехать, испугавшись неистовства мистера Рочестера, не пожелав простить его и умолчав о ребенке, что я ношу под сердцем? Срок был еще мал, и никто не догадывался о моем деликатном положении, но рано или поздно мне пришлось бы все рассказать моим брату и сестрам и уповать на их христианское милосердие и понимание. Пока же ни Диана, ни Мэри не знали даже о моем несчастливом замужестве - Сент-Джон настоял на том, чтобы я им ничего не рассказывала, и я подчинилась ему. Не раз, и не два я порывалась написать письмо в Торнфилд, но каждый раз невероятным усилием воли удерживала себя. Я сама назначила срок, когда нам позволено будет увидеться - по истечении траура по его несчастной жене. К этому времени мою беременность уже невозможно будет скрывать, и мистеру Рочестеру придется либо принять меня и ребенка, с которым я ни за что не соглашусь расстаться, отдав его в приемную семью, как бы он не настаивал, пытаясь соблюсти приличия и избавиться от горького воспоминания о нашем мнимом браке, либо навсегда покинуть нас. Почему я была уверена, что Эдвард будет так жесток к нашему малютке? Не знаю... Возможно, я помнила об его отношении к Адели, а быть может, мною владела убежденность, что ему была нужна только я, и в своей эгоистичной любви он не потерпел бы никаких конкурентов, даже собственных детей. А если он оставит меня? Если предпочтет уйти? Ведь никто другой так меня не полюбит. Мне больше никогда не придется узнать такого преклонения перед моим обаянием, молодостью, грацией, потому что никто другой не увидит во мне этих черт. А мистер Рочестер любил меня и гордился мною, — а кроме него, ни один мужчина не будет испытывать ко мне подобных чувств. И еще ребенок... Видимо, именно ему будут отданы все мои нерастраченные чувства, все внимание, вся любовь и забота, ему и моим родственникам, и еще этому дому, в котором я нашла пристанище и обрела семью. Гордость ослепляет нас, обида заставляет действовать не по велению разума, а под воздействием сиюминутных чувств, а боль от обмана рождает подозрительность и недоверие. Я приписывала мистеру Рочестеру мысли и поступки, которые он, возможно, никогда бы не совершил по отношению ко мне, но я почти убедила себя в том, что он наверняка вычеркнет меня из своей жизни, когда узнает о ребенке и моем нежелании оставить его рождение в тайне от всех. И что, предлагая мне вступить в повторный брак с ним, действовал исключительно импульсивно, не задумываясь о последствиях, и потом наверняка пожалел бы о своем решении, когда столкнулся с полным неприятием меня тем кругом, к которому он принадлежал. Теперь же, будучи вдовцом, он мог забыть всю эту неприятную историю, связанную с его безумной женой и мнимой женитьбой на невзрачной гувернантке его воспитанницы, и найти женщину - красивую, с незапятнанной репутацией и с равным ему положением и состоянием... Неизменно доходя до этой логической точки в своих размышлениях, я наконец и вовсе запретила себе думать о мистере Рочестере. Но ночью, отдаваясь в объятия Морфея, я видела сны - яркие, тревожные, полные мечтаний, взволнованные, бурные; сны, где среди необычайных эпизодов и приключений, среди романтических перипетий и опасностей я вновь и вновь встречала Эдварда, и всякий раз в самый волнующий критический момент; и тогда сила его объятий, звук его голоса, взгляд его глаз, прикосновение его руки и щеки, любовь к нему, сознание, что я им любима, и надежда провести всю жизнь рядом с ним воскресали во мне со всей первоначальной силой и жаром. Когда же я просыпалась и вспоминала, где и в каком положении нахожусь, я вставала со своей кровати, взволнованная и дрожащая, и только тихая темная ночь была свидетельницей то припадков отчаяния, то взрывов смертельной тоски. А на следующее утро, ровно в девять часов, я спускалась вниз - сдержанная, приветливая и готовая к обычным дневным трудам. *** Однажды мои кузины отправились в Мортон, а я по причине недомогания осталась дома. Я сидела и читала "Мармиона", а Сент-Джон был погружен в свою восточную каббалистику. Случайно взглянув в его сторону, я сразу же очутилась под магическим действием сверлящих голубых глаз. Не могу сказать, сколько времени он рассматривал меня сверху донизу и вдоль и поперек; этот взгляд был так пронзителен и так холоден, что на миг мной овладел суеверный страх, словно в комнате находилось сверхъестественное существо. — Джен, что вы делаете? —Читаю Вальтера Скотта. — Я хочу, чтобы вы бросили ваши праздные занятия и занялись индустани. — Вы это серьезно говорите? — Очень серьезно, и даже настаиваю на этом; я объясню вам, почему. Затем он рассказал мне, что язык, который он изучает, и есть индустани, но что, продвигаясь вперед, он забывает основы и ему будет весьма полезно иметь ученицу, с которой он сможет вновь и вновь повторять элементы языка и таким образом окончательно закрепит их в памяти; что он некоторое время колебался между мной и своими сестрами, но остановился на мне, так как я самая усидчивая из всех троих. Не окажу ли я ему этой услуги? Вероятно, мне недолго придется приносить эту жертву, так как остается всего лишь три месяца до его отъезда. Такому человеку, как Сент-Джон, нелегко было отказать; чувствовалось, что каждое впечатление, будь то боль или радость, глубоко врезалось ему в душу и оставалось там навсегда. Я согласилась. Когда кузины вернулись и Диана узнала о нашей договоренности, она рассмеялась; обе они заявили, что ни за что не поддались бы ни на какие уговоры Сент-Джона. Он отвечал спокойно: — Я знаю. Сент-Джон оказался крайне терпеливым и мягким, однако требовательным учителем; он задавал мне большие, трудные уроки, и, когда я их выполняла, не скупился на одобрение. Постепенно он приобретал надо мной известное влияние, которое отнимало у меня свободу мысли: его похвалы и внимание больше тяготили меня, чем его равнодушие. Я уже не решалась при нем свободно говорить и смеяться, ибо ощущение какой-то скованности упорно и назойливо напоминало мне, что живость (по крайней мере во мне) ему неприятна. Я знала, что он допускает только серьезные настроения и занятия, и ничто другое при нем невозможно. Когда он говорил: «пойдемте» — я шла, «ступайте» — я уходила, «сделайте то-то» — я делала. Но это рабство было мне тягостно, и я не раз желала, чтобы он, как прежде, не замечал меня. Однажды вечером, когда мы втроем окружили его, прощаясь перед отходом ко сну, он, по своему обыкновению, поцеловал обеих сестер и, также по своему обыкновению, пожал мне руку. Диана, шаловливо настроенная в этот вечер (она не была подвластна мучительному гнету его воли, ибо обладала сама не менее сильной волей — правда, иначе направленной), внезапно воскликнула: — Сент-Джон, ты называешь Джен своей третьей сестрой, а обращаешься с ней не как с сестрой: что же ты ее не поцелуешь? Она подтолкнула меня к нему. Я решила, что Диана слишком уж разошлась, и смутилась. Но не успела я опомниться, как Сент-Джон наклонил голову, его прекрасное античное лицо очутилось на одном уровне с моим, его пронзительные глаза вопрошающе посмотрели в мои — и он поцеловал меня. На свете не существует ни мраморных, ни ледяных поцелуев — но именно так мне бы хотелось назвать поцелуй моего преподобного кузена. Быть может, существуют испытующие поцелуи, — таким именно и был его поцелуй. Поцеловав меня, он посмотрел, какое это на меня произведет впечатление; оно отнюдь не было потрясающим: я уверена, что не покраснела, скорее слегка побледнела, ибо почувствовала, что этот поцелуй был как бы печатью, скрепившей мои оковы. С тех пор он никогда не забывал выполнить этот обряд, и та спокойная серьезность, с какой я принимала его поцелуй, казалось, даже придавала ему в глазах Сент-Джона некоторую прелесть. Что до меня, то мне с каждым днем все больше хотелось угождать ему, но и с каждым днем становилось яснее, что для этого мне придется в значительной мере отказаться от себя, подавить часть своих способностей, сообщить новое направление своим вкусам, принудить себя стремиться к целям, к которым у меня нет врожденного влечения. Он хотел воспитать меня для таких возвышенных сфер, которые были мне недоступны; для меня было мучением постоянно стремиться к идеалу, который он ставил передо мной. Достигнуть его было так же невозможно, как придать моим неправильным чертам непогрешимую классическую правильность его лица или сообщить моим изменчивым зеленым глазам лазурную синеву и великолепный блеск его глаз.
toulouse: Violeta Пишете вы прекрасно) У меня вопросы скорее по менталитету, ну или по гендерному неравенству. Мне кажется, что беременность должна была толкнуть Джейн к соединению с Рочестером. Конечно, мнимое супружество - то еще позорище, но одинокая женщина, воспитывающая ребенка невесть от кого - это ж позорище еще страшнее. Если какой-то дворянин брал себе содержанку, ее предварительно выдавали замуж, ну и муж в обременение. Разве не так? См. "Элиза ди Ривомброза". Фабрицио собирается именно так сделать, выдав Элизу замуж за Анжело. Это раз. Ну и 2. Мраморному/каменному Аполлону/Сент-Джону не должно быть все равно. Куда ему младенец при его миссионерских затеях? Конечно, тогда к наличию детей относились проще, и все же... Мне кажется, беременность должна была помешать его матримониальным планам в отношении кузины.
Violeta: toulouse пишет: Violeta Пишете вы прекрасно) Спасибо, очень приятно toulouse пишет: Мне кажется, что беременность должна была толкнуть Джейн к соединению с Рочестером. Конечно, мнимое супружество - то еще позорище, но одинокая женщина, воспитывающая ребенка невесть от кого - это ж позорище еще страшнее. Да в принципе уже непринципиально - все равно она уже опозорена, и даже выйди она замуж за Рочестера, ребенок будет все равно считаться незаконным, а ее не будут нигде принимать. Единственный выход - отдать ребенка на усыновление или в пансион, а потом можно взять его обратно типа на воспитание, но ее репутацию это все равно не спасет, только ребенок не будет бастардом. Вот Джен и боится, что Рочестер избавится от ребенка, а она, будучи его женой, не сможет ему и слова поперек сказать. Так она, хоть и с испорченной репутацией, но независима. Плюс у нее есть деньги. И семья, которая ее поддержит. toulouse пишет: Мраморному/каменному Аполлону/Сент-Джону не должно быть все равно. Куда ему младенец при его миссионерских затеях? Так он не знает про ребенка, только про ее супружество. Но думаю, что даже знай он об этом, то все равно бы решил жениться на ней - с одной стороны, помочь искупить грех, что весьма по-христиански, с др. стороны - привязать ее крепче к себе не только узами брака, но и узами благодарности за спасение ее ребенка и доброго имени. В Индии же никто сроками интересоваться не будет. Приехала молодая пара, родился ребенок - прекрасно, поздравления молодым родителям.
Violeta: Глава 13. Предложение. (символичненько получилось ) В один из дней Сент-Джон, закончив наши дневные занятия и убрав книги в стол, сказал: — А теперь, Джен, вы пойдете со мной гулять. — Я позову Диану и Мэри. — Нет. Сегодня утром мне нужна только одна спутница, и этой спутницей будете вы; оденьтесь потеплее и выходите через черный ход; идите по дороге к вершине Марш-Глен; я догоню вас через минуту. Я покорно выполнила приказание Сент-Джона и через десять минут уже шагала рядом с ним по глухой тропе, зябко кутаясь в свой плащ - порывы ледяного ветра буквально пронизывали меня насквозь. Неотвратимо приближалась зима, и сегодняшний промозглый серый день был словно ее предвестником. — Давайте отдохнем, — сказал Сент-Джон, когда мы подошли к утесам, охранявшим ущелье, в конце которого ручей низвергался шумным водопадом; немного поодаль высились горы, уже без покрова травы и цветов, одетые лишь вереском и украшенные каменными глыбами. Здесь безлюдье превращалось в пустыню, веселые тона сменялись мрачными; горы словно стерегли это печальное одиночество, это последнее прибежище тишины… Я села. Сент-Джон стоял возле меня. Он смотрел то на ущелье, то на стремнину; его взор то скользил по волнам, то поднимался к небу, от которого вода казалась свинцовой, подобно мрачным грозовым тучам над ней. Чудилось, будто он находится в таинственном общении с гением этих мест, он словно прощался с ними взглядом. — Все это я увижу во сне, — сказал он, — когда буду спать на берегах Ганга, и еще раз — в предназначенный час, когда иной сон сойдет на меня, на берегах еще более таинственной реки. Сент-Джон также сел; мы некоторое время молчали, затем он снова заговорил: — Джен, я уезжаю через три месяца. Я заказал себе место на судне, которое отплывает в Ост-Индию. — Господь да сохранит вас, вы будете трудиться на его ниве, — ответила я. — Да, — сказал он, — в этом моя гордость и радость. Я слуга непогрешимого владыки. Мой властелин, мой законодатель, мой капитан — Всевышний. И мне странно, что все вокруг меня не горят желанием вступить под его знамена. — Не всем дано то, что дано вам, и было бы безрассудно слабому идти рядом с сильным. — Я говорю не о слабых, мне нет дела до них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин этого труда и способен его выполнить. — Таких мало, и их нелегко найти. — Вы правы; но если их найдешь, надо будить их, звать и увлекать за собой, показывать им, каковы их дарования и зачем они им даны, открывать им волю небес, предлагать от имени Бога место в рядах его избранников. — Если они действительно достойны такой задачи, разве им сердце не подскажет? Мне казалось, словно страшные чары сгущаются вокруг и овладевают мной; я боялась, что этот человек произнесет какие-то роковые слова, которые закрепят его власть надо мной. — А что говорит ваше сердце? — спросил Сент-Джон. — Мое сердце молчит… мое сердце молчит, — отвечала я, потрясенная и испуганная. — Тогда я буду говорить за него, — продолжал он своим звучным, решительным голосом. — Джен, поезжайте со мной в Индию, поезжайте как моя помощница, как ближайший мой товарищ. Земля и небо закружились передо мной, горы заколебались. Казалось, я услышала призыв небес. Но я не была апостолом, вестник был мне незрим, и я не могла последовать призыву. Он продолжал: — Бог и природа предназначили вас стать женой миссионера. Они наделили вас не внешними, но духовными дарами; вы созданы для труда, не для любви. Вы должны, вы будете женой миссионера. Вы будете моей: я зову вас не ради своего удовольствия, но для служения Всевышнему. - Но я не гожусь для этого, я не чувствую призвания, — взмолилась я. - Мне чужда жизнь миссионера, я не знаю, в чем его обязанности. И силы, — разве у меня есть силы для такого дела? Я не чувствую их. Ничто во мне не откликается на ваш призыв. Передо мной не вспыхивает свет, жизнь не озаряется, я не слышу голоса, который бы наставлял или ободрял меня. — У меня для вас готов ответ, выслушайте его. Я давно наблюдаю за вами, Джен, - вы послушны, усердны, бескорыстны, верны, постоянны и мужественны; в вас много мягкости и вместе с тем много героизма; перестаньте сомневаться в себе - я доверяю вам безгранично. Ваша деятельность как руководительницы индийской школы и моей помощницы в работе с индийскими женщинами будет для меня неоценимой поддержкой. И кроме того, вам необходимо покинуть Англию, бежать от человека, обесчестившего и унизившего вас, от горьких воспоминаний о нем, и начать новую жизнь - чистую, праведную, посвященную Богу и наполненную служением ему. Стальной обруч сжимался вокруг меня; уговоры Сент-Джона медленно и неуклонно сковывали мою волю. Мне чудилось, что его последние слова открывают передо мной путь, казавшийся мне до сих пор недоступным. Но должна ли была я вступить на него? И тут у меня под сердцем впервые толкнулся ребенок. Это ощущение было столь мимолетным, столь волнующим, что на моем лице вдруг расцвела какая-то мечтательная и вместе с тем полная невыразимой нежности улыбка. Я видела ее отражение в глазах Сент-Джона, и понимала, что он истолковывает ее неверно, но не в силах была погасить ее. Он положил руку мне на голову. Я сидела неподвижно, точно зачарованная его властным прикосновением. Он обнял меня почти так, как если бы любил (я говорю «почти», — ибо я тогда уже знала разницу, я испытала, что значит быть любимой), и мягко привлек к себе. Эта неожиданная ласка отрезвила меня, и я отпрянула от него. - Что с вами? - растерянно спросил он, но я уже бежала по тропинке обратно к дому. Небо надо мной еще больше потемнело, ветер усилился, а на плащ упало несколько снежинок. Я не обращала внимания на постепенно сгущающийся вокруг мрак - все мои мысли были заняты разговором с Сент-Джоном, его неожиданным предложением и легким шевелением ребенка под моей ладонью, которую я прижимала к животу, то ли желая защитить свое дитя от яростных порывов ветра, то ли через прикосновение передать ему всю свою безграничную любовь и пронзительную нежность. Зайдя в гостиную, я застала Диану у окна. Обернувшись, она стала внимательно всматриваться в мое лицо. — Джен, — сказала она, — ты в последнее время просто на себя не похожа, я уверена, что это не случайно. Скажи мне, что у тебя происходит с Сент-Джоном? Я уверена, что мой братец имел на тебя какие-то виды: он уже давно относится к тебе с таким вниманием и интересом, каким не удостаивал никого до сих пор. Что это значит? Уж не влюбился ли он в тебя, а, Джен? — Нет, Ди, нисколько. — Тогда отчего же он не сводит с тебя глаз? Отчего часто беседует с тобой наедине, не отпускает от себя? Мы с Мэри решили, что он хочет на тебе жениться. — Это правда, он уже просил меня быть его женой. Диана захлопала в ладоши. — Так мы и думали. До чего же это было бы хорошо! И ты выйдешь за него, Джен, не правда ли? И тогда он останется в Англии! — Ничуть не бывало, Диана; он предлагает мне брак с единственной целью — приобрести помощницу для осуществления своей миссии в Индии. — Как? Он хочет, чтобы ты отправилась в Индию? — Да. — Безумие! Ты не протянешь там и трех месяцев! Но ты не поедешь, — ведь ты отказалась, не правда ли, Джен? — Я... - внезапно я поняла, что не сказала ему "нет". - Ди, о Боже! Мне нужно срочно поговорить с ним! С той же решительностью, с которой я только что убежала от Сент-Джона, я кинулась обратно к нему и на пороге столкнулась с мужчиной, закутанным в тяжелый меховой плащ, усыпанный снегом. Он удержал меня за талию, иначе я непременно упала бы, настолько неожиданным было для меня препятствие, которое он собой представлял. Я подняла глаза на него и невольно вскрикнула - передо мной стоял мистер Рочестер. А со двора в кухню уже заходил Сент-Джон, и на его лице читалась непреклонная решимость выяснить причины моего столь поспешного бегства.
Violeta: Ну что, дамы, вот наконец и Рочестер объявился! Вечер перестаёт быть томным...
Анна: Violeta На самом интересном месте
Violeta: Глава 14. Мистер Рочестер. Не обращая внимания ни на Диану, которая вслед за мной вышла из гостиной, ни на спустившуюся из своей комнаты на шум Мэри, ни на Сент-Джона, стоящего у него за спиной, мистер Рочестер привлек меня к себе и нежно поцеловал. О нет, это было не привидение, и все-таки каждый нерв во мне затрепетал. На миг я потеряла власть над собой. Что это значит? Я не ожидала, что буду так дрожать при встрече с ним, что голос откажется мне служить, или что мной овладеет такое волнение. Он шептал мне, покрывая легкими поцелуями мое лицо: - Наконец-то я нашел тебя! Боже милостивый! Моя Джен, моя девочка... - Мистер Рочестер! - раздался холодный голос Сент-Джона, и волшебство этой встречи, прелесть момента были безвозвратно нарушены. Эдвард все еще держал меня в своих объятиях, но лицо его помрачнело, а в глазах вспыхнул недобрый огонек, не предвещающий ничего хорошего человеку, который осмелился так бесцеремонно прервать его. - Мистер Рочестер! - повторил Сент-Джон. - Я требую, чтобы вы оставили в покое мою сестру и немедленно покинули этот дом. Вы достаточно принесли ей горя и страданий: лишили доброго имени, запятнали репутацию, ввергли в пучину греха... Здесь она нашла приют и любящую семью - не думайте, что мы оставим ее без защиты и поддержки, и вы снова сможете увлечь ее на путь порока. Эдвард несколько мгновений смотрел на меня. Казалось, в этих больших глазах под нахмуренными бровями схватились не на жизнь, а на смерть страдание, стыд, гнев, нетерпение, презрение, ненависть. Это была неистовая борьба; но вот возникло новое чувство и взяло верх. Во взгляде мистера Рочестера появилось что-то жестокое и циничное, упрямое и решительное, оно укротило душевную бурю и вернуло ему самообладание. - Я не имею подобных намерений, - ответил он, оборачиваясь к моему кузену, стоящему очень прямо в шаге от него и скрестившему руки на груди. Я поразилась тому огню, что горел в глазах Сент-Джона - действительно, он был готов бороться за меня и мою душу до конца, и скорее умер бы, чем позволил мне соединиться с тем, кого считал бесчестным и недостойным человеком. Черные, пылающие гневом глаза мистера Рочестера скрестились с ледяным взглядом пронзительно-синих глаз моего кузена. Я содрогнулась. "Неумолим, как смерть" - вспомнились мне слова Дианы о брате, и в этот момент я в полной мере ощутила всю их истинность. - Я хочу жениться на Джен, и именно так и сделаю, - проговорил Эдвард. - Мне не нужно ваше благословение, пастор, катитесь к черту с вашими проповедями. Сент-Джон побледнел, но не утратил присутствия духа. Он был рожден для борьбы, и теперь душа его словно разворачивалась навстречу новой битве. - Джен несколько минут назад дала мне обещание стать моей женой и уехать со мной в Индию, - чеканя каждое слово и глядя на меня в упор, проговорил он. - Так она сможет искупить свой невольный грех, отринуть страсти, владеющие ее сердцем, и посвятить остаток жизни служению Всевышнему. И я буду всячески наставлять и поддерживать ее на этом праведном пути, и не позволю свернуть с него. - Вы лжете! Она не могла согласиться выйти за вас, это невозможно! - воскликнул мистер Рочестер и приблизил свое лицо к лицу Сент-Джона. - Вы могли заморочить ей голову своими безумными идеями и чаяниями, подчинить своей воле, воззвать к ее совести и долгу, но ее сердцем вам завладеть не удалось, я уверен в этом. - Сердце... Что значит сердце? Его порывы можно и нужно смирить. Наша любовь, чувства и порывы должны принадлежать лишь Богу... - Джен, - мистер Рочестер обернулся ко мне. - Неужели ты избрала себе такую судьбу? Это немыслимо! Послушай, - он порывисто схватил меня за руку. - Даже если ты и не простила меня, даже если не хочешь больше меня видеть, я смирюсь с твоим решением, хотя оно и убьет меня, потому что любовь к тебе будет пылать в моем сердце до конца дней. Но отпустить тебя в Индию с этим фанатиком - нет, никогда! Скажи мне, какой грех ты хочешь искупить, какой проступок загладить? Наш брак не был признан людьми, но был заключен на небесах, я уверен в этом. Ведь мы любили друг друга, наше чувство было искренним и светлым, и разве оно не больше было угодно Богу, чем холодный расчетливый союз, на который толкает тебя этот человек? Ты предашь себя, свои мысли, чаяния, все, что дорого тебе - ради чего? Ради кого? Он уже не сдерживал себя и говорил громко, страстно, взгляд его темных глаз буквально обжигал меня, а сила убеждения подчиняла себе, как еще некоторое время назад - властный призыв Сент-Джона. Я стояла оглушенная, полностью растерянная, и переводила взгляд с одного мужчины на другого, не в силах вымолвить ни слова. Внезапно мистер Рочестер отпустил меня. Его губы тронула горькая усмешка, и он проговорил: - Что ж, Джен, я вижу, что твой разум крепко сидит в седле и держит в руках поводья, не позволяя чувствам вырваться вперед и увлечь его на сомнительную дорогу. Какие бы страсти не одолевали тебя, какие бы желания не искушали, но в каждом случае последнее слово будет принадлежать трезвому суждению, и только разум будет решать. Пусть тебе угрожают бури, землетрясения и пожары, пусть весь мир катится в тар-тарары, ты всегда будешь следовать велениям своего разума и суровым догматам лживой морали. И ты уже избрала себе пастыря, как послушная, безропотная овечка... - его голос изменился, и он закончил тоном, в котором явно слышалась едкая ирония. - Так как же, мисс Эйр, я прав? Не сомневаюсь, что вы с вашим новым избранником будете прекрасной парой, и я от души желаю вам счастья... Он смолк и посмотрел на меня. Какие-то слова почти ощутимо трепетали на его устах, но голос ему не повиновался: - Прощайте. И, не произнеся больше не слова, ни разу не оглянувшись, он вышел из дома. Обессиленная, я упала на колени и разрыдалась. Сент-Джон опустился рядом со мной и произнес ровным тоном: - Бог сотрет всякую слезу с твоих очей, и больше не будет ни смерти, ни плача, ни воздыхания, ни болезни… Ибо все прежнее прошло... Я слушала и судорожно рыдала, будучи не в силах сдерживать свои чувства. Я вынуждена была дать волю слезам, так как отчаяние потрясало все мое существо. И тут раздался дрожащий от негодования голос Дианы: - Это чудовищно... Чудовищно! Джен, не слушай его! Ты никуда не поедешь и не выйдешь за него! Сент-Джон, как ты можешь так поступать с ней? - Смирение, Джен, — тем временем продолжал он, — основа всех христианских добродетелей. И мое сердце наполняется радостью оттого, что вы смогли смирить себя, обуздать те греховные помыслы, что владели вами, и сделать правильный выбор. Я знаю своего небесного учителя, знаю, что он справедлив и всемогущ; я зову вас опереться на Предвечного; не сомневайтесь, он выдержит бремя вашей человеческой слабости, - он склонился к моему лицу и прошептал: - Думайте, как я, Джен, верьте, как я... У вас должна быть лишь одна мысль: как лучше всего выполнить то дело, за которое вы взялись. Чтобы это осуществить, вам необходим супруг, а мне нужна жена, единственная помощница, которой я буду руководить в жизни и которую смогу удержать возле себя до самой смерти. Словно завеса упала с моих глаз, и я увидела перед собою черствость и деспотизм. Мне стало ясно, что Сент-Джон, несмотря на свое красивое лицо и одухотворенные речи, столь же грешен, как я сама. Я снова взглянула на его черты, прекрасные в своей гармоничности, но страшные своей беспощадной суровостью, на его энергичный, но холодный лоб, на глаза, яркие, глубокие и пронизывающие, но лишенные нежности, на его высокую, внушительную фигуру, — и представила себе, что я его жена. О нет, никогда! — Я презираю ваше представление о любви, — невольно вырвалось у меня; я поднялась и теперь стояла перед ним, гордо выпрямившись. — Я презираю то лживое чувство, которое вы мне предлагаете. Да, Сент-Джон, я презираю и вас, когда вы мне это предлагаете! Я кипела от негодования. Для меня он словно перестал быть живым человеком и превратился в мраморную статую, его глаза казались холодными яркими сапфирами, его язык — говорящим инструментом, и только. И истина, спрятанная где-то глубоко внутри меня, погребенная под гнетом принципов и убеждений, привитых мне с детства, вдруг открылась мне во всей своей пронзительной ясности: пока я живу и мыслю, я не могу не любить мистера Рочестера. - Бог не для того дал мне жизнь, чтобы я ее загубила, а моя жизнь, моя любовь принадлежат Эдварду! - с этими словами я оттолкнула Сент-Джона со своего пути и устремилась вслед за человеком, который был смыслом моего существования, моим вторым я, моим единственным земным спутником, но я поняла это слишком поздно...
Анна: И опять на самом интересном
полная версия страницы