Форум » Творчество читателей » Мнимое супружество. » Ответить
Мнимое супружество.
Violeta: Дамы, что-то я всерьез начала раздумывать над темой Джен Эйр и Эдварда Рочестера. Захватила она меня настолько, что я и фильм пересмотрела, и книгу перечитала. И решила написать небольшой фанфик, который и представляю вашему вниманию. Огромное спасибо моему редактору Светлячку за бесценные советы и помощь в написании и Шарлотте Бронте за героев, восхитительную идею и цитаты, которые я буду использовать в своем фике. Итак, мистер Бриггс и мистер Мэзон опаздывают на венчание, Джен и Эдвард женятся и уезжают в свадебное путешествие... Как сложатся их отношения, когда обман мистера Рочестера раскроется? Сможет ли Джен простить его?
Леди Искренность: МА пишет: На пару лет? А разве не на год? Не помню уже точно, но показалось, что долго это все продолжалось... Если год, то нормально еще, пущай помучается. Хотя я, когда читала сцену перед уходом, понимала, что сама бы не смогла уйти ни за что... Максимум сковородкой по башке и не разговаривать месяц.
Арабелла: Леди Искренность пишет: Если год, то нормально еще, пущай помучается. Хотя я, когда читала сцену перед уходом, понимала, что сама бы не смогла уйти ни за что... Год там прошел. Джен сбежала месяца за два до пожара, пожар случился в во время жатвы, т.е где-то в августе-сентябре. Рождество Джен встретила с родственниками, и уже весной Сент-Джон сделал ей предложение. Там и трактирщик говорит, что происшествие со свадьбой произошло год назад.
Леди Искренность: Арабелла пишет: Год там прошел. Ну, тогда еще ничего. Спасибо.
Violeta: Глава 6. Объяснение (много авторского текста, но там по-другому никак - нет смысла переписывать историю жизни Рочестера своими словами, как мне кажется...) Видя, что я сейчас лишусь чувств, мистер Рочестер подхватил меня на руки и перенес на диван в гостиной. Там он распахнул окно и подал мне стакан воды, которую я выпила маленькими глотками, так как любое усилие давалась мне с огромным трудом. Избегая его умоляющего взгляда, я обратилась к мистеру Бриггсу, стоящему в дверях: - Вы говорили о моем дяде... - Да, мисс. К сожалению, он умер. Примите мои соболезнования. На мои глаза навернулись слезы. Мой дядя, мой единственный родственник... С тех пор, как я услышала о его существовании, я лелеяла надежду все-таки увидеть его, но теперь этого уже никогда не будет. Между тем, мистер Бриггс продолжал: - Мистер Эйр был много лет коммерческим корреспондентом торгового дома Мэзонов. Когда ваш дядя получил от вас письмо относительно предполагаемого брака между вами и мистером Рочестером, мистер Мэзон, который жил в это время на Мадейре ради поправления здоровья, случайно встретился с ним, возвращаясь на Ямайку. Мистер Эйр упомянул о письме, так как ему было известно, что мой клиент знаком с неким джентльменом по фамилии Рочестер. Мистер Мэзон, естественно пораженный и расстроенный, объяснил, как обстоит дело. Ваш дядя, к сожалению, уже тогда находился при смерти. И, принимая во внимание его возраст, характер его болезни и ту стадию, которой она достигла, трудно было допустить, чтобы он поправился. Поэтому он не мог поспешить в Англию, чтобы вызволить вас из ловушки, в которую вас завлекли, но он умолил мистера Мэзона не терять времени и предпринять все, чтобы расстроить этот брак. Он отправил его ко мне за поддержкой. Но увы, мы опоздали... А потом, уже после смерти мистера Эйра, мне передали его завещание. Остальное вам известно. Я закрыло лицо руками. Казалось, вокруг меня сгущается мрак, и мысли бушуют во мне, словно темный и бурный прилив. Я слышала, как с гор мчится мощный поток и приближается ко мне, но у меня не было желания встать, у меня не было сил спастись от него. Одна только мысль трепетала во мне еще какой-то слабой жизнью: это было воспоминание о Боге; оно жило в молчаливой молитве; ее непроизнесенные слова слабо брезжили в моем помутившемся сознании, я должна была выговорить их вслух, но не имела сил… Ко мне на колени лег конверт с документами. - Когда вам станет лучше, мисс, ознакомьтесь с этими бумагами. Я остановился в гостинице - вы легко найдете меня, когда я вам понадоблюсь. С этими словами он откланялся. Наступила пронзительная тишина. Секунды и минуты текли, словно расплавленный свинец, и ни Эдвард, ни я не решались первыми нарушить гнетущее молчание. - Теперь ты знаешь, что я негодяй, Джен! - наконец раздался голос мистера Рочестера. - Знаю, сэр, - ответила я с покорностью, которая была скорее результатом слабости, чем нежелания говорить. - Тогда так и скажи мне, честно и прямо, не щади меня. - Я не хочу, сэр, произносить ничего подобного в ваш адрес… Мой дрогнувший голос показал мне, что я еще не могу отважиться на длинную фразу. - Джен, у меня и в мыслях не было так оскорбить тебя. Если бы у человека была единственная овечка, которая дорога ему, как родное дитя, которая ела и пила с ним из одной посуды и спала у него на груди, а он по какой-то случайности убил ее, то он не мог бы оплакивать своей преступной оплошности больше, чем я. Ты сможешь когда-нибудь простить меня? В его глазах было такое глубокое раскаянье, такая подлинная скорбь в его голосе, такая мужественная энергия в каждом жесте, и, кроме того, во всем его существе сквозила такая неизменная любовь, что мне захотелось тут же простить его, но что-то в глубине моего существа противилось этому. Человек, которого я любила больше жизни, обманул меня, оскорбил, унизил; презрев небесные и земные законы, он сделал меня своей любовницей. Я искала, но не могла найти ему оправданий, поэтому продолжала упорно молчать. - Пойми, - мягко втолковывал он мне, обнимая за плечи и привлекая к себе. - После юности и зрелых лет, проведенных в невыразимой тоске и печальном одиночестве, я, наконец, впервые встретил то существо, которое мог любить, — я встретил тебя. К тебе меня влечет неудержимо, ты мое лучшее я, мой добрый ангел. Я привязан к тебе глубоко и крепко, считаю тебя доброй, талантливой, прелестной. В моем сердце живет благоговейная и глубокая страсть. Она заставляет меня тянуться к тебе, как к источнику моей жизни, учит познавать в тебе цель и смысл моего существования и, горя чистым и ярким пламенем, сливает нас обоих в одно, - он коснулся губами моей щеки и прижался лбом к моему плечу. - Именно потому, что таковым были мои чувства, я и решил жениться на тебе. Я сделал ошибку, пытаясь обмануть тебя, но я боялся упрямства, которое есть в твоем характере, боялся привитых тебе предрассудков, прежде чем рискнуть на откровенные разговоры, я хотел, чтобы ты стала моей. Это было малодушием: я должен был обратиться к твоему благородству и чуткости сразу же, как делаю это сейчас, — открыть тебе всю мою жизнь, полную отчаяния, описать ту жажду и голод, ту тоску о более высоком и достойном существовании, которые я испытывал; открыть тебе не только мое решение (это слово слишком невыразительно), но и мое неудержимое влечение к преданной и верной любви, если меня любят преданно и верно. И только после этого должен был я попросить тебя принять от меня обет верности и дать мне свой. - Да, сэр, именно так вы и должны были поступить, - я сделала движение, чтобы отстраниться от него. — Безумец! — внезапно воскликнул мистер Рочестер. — Я уверяю тебя, что считал себя свободным, и не объясняю, почему! Я забыл, что ты ничего не знаешь ни об этой женщине, ни об обстоятельствах, которые привели меня к этому роковому союзу. О, я уверен, что ты простишь меня, когда я расскажу тебе все. Джен, ты можешь выслушать меня? - Да, сэр. Я буду говорить с вами, сколько вы захотите, и выслушаю все, что вы собираетесь сказать. - Моя добрая девочка! - воскликнул он, и лицо его прояснилось. - Ты когда-нибудь слышала о том, что я не старший сын в роде, что у меня был брат старше меня? — Я вспоминаю, что миссис Фэйрфакс говорила мне об этом. — А ты слышала, что мой отец был жадным человеком, который выше всего на свете ценил деньги? — Я слышала, что он был таким. — Ну так вот, Джен, поэтому он решил не дробить своего состояния, он и мысли не допускал о том, что придется мне выделить какую-то долю наследства. Все должно было перейти к моему брату Роланду. Но он также не мог примириться и с той мыслью, что другой его сын будет беден. Поэтому я должен был выгодно жениться. Он стал искать мне невесту. Мистер Мэзон, плантатор и коммерсант в Вест-Индии, был его старым знакомым. Мой отец знал, что у него весьма солидное состояние. Он стал наводить справки. Выяснилось, что у мистера Мэзона есть сын и дочь и что отец даст за дочерью тридцать тысяч фунтов. Этого было достаточно. Когда я закончил образование, меня отправили на Ямайку, чтобы я там женился на девушке, которая уже была для меня сосватана. Мой отец ни словом не обмолвился о ее деньгах, но зато рассказал мне, что красотой мисс Мэзон гордится весь город. И это не было ложью. Она оказалась красивой девушкой, в стиле Бланш Ингрэм: высокая, величественная брюнетка. Ее семья, да и она также, хотели завлечь меня, потому что я хорошего рода. Мне показывали ее на вечерах, великолепно одетую, мы редко встречались наедине и очень мало разговаривали. Она всячески отличала меня и старалась обворожить, пуская в ход все свои чары. Мужчины ее круга, казалось, восхищались ею и завидовали мне. У меня кружилась голова, я был увлечен, и в силу моего невежества, наивности и неопытности, решил, что люблю ее. Нет такого безумия, на которое человека не толкнуло бы идиотское желание первенствовать в обществе, а также чувственный угар, слепота и самоуверенность юности, толкающая на бессмысленные поступки. Ее родственники поощряли мои ухаживания, присутствие соперников подстегивало меня. Она делала все, чтобы покорить меня. Не успел я опомниться, как свадьба состоялась. О, я не оправдываюсь, вспоминая об этом поступке, я испытываю глубокое презрение к самому себе. Я нисколько не любил, нисколько не уважал, я в сущности даже не знал ее, я не был уверен в существовании хотя бы одной положительной черты в натуре моей жены. Я не заметил ни в ней, ни в ее поведении ни скромности, ни благожелательности, ни искренности, ни утонченности. И все-таки я на ней женился. Слепец! Жалкий, безумный слепец! Я согрешил бы гораздо меньше, если бы… Но я не должен забывать, с кем говорю. Матери моей невесты я никогда не видел и считал, что она умерла. Лишь когда прошел медовый месяц, я узнал о своей ошибке: она была сумасшедшая и находилась в сумасшедшем доме. Оказывается, существовал еще и младший брат, тоже совершенный идиот! Старший, которого ты знаешь, — я не могу его ненавидеть, хотя презираю всю семью, ибо в его слабой душе есть какие-то искры порядочности и он проявляет неустанную заботу о своей несчастной сестре, а также воспылал ко мне некогда чисто собачьей преданностью, — вероятно, окажется со временем в таком же состоянии. Мой отец и брат Роланд все это знали: но они помнили только о тридцати тысячах фунтов и были в заговоре против меня. Все эти открытия ужаснули меня. Но, кроме обмана, я ни в чем не мог упрекнуть мою жену, хотя и обнаружил, что она по своему складу совершенно чужда мне, что ее вкусы противоречат моим, что ее ум узок, ограничен, банален и не способен стремиться к чему-нибудь более высокому. Вскоре я понял, что не могу провести ни одного вечера, ни одного часа в приятном общении с ней, между нами не мог иметь места никакой дружеский разговор: на какую бы тему я ни заговорил, она придавала всему какое-то грубое и пошлое истолкование, извращенное и нелепое. Я убедился также, что у меня не может быть спокойной и налаженной семейной жизни, потому что никакая прислуга не была в состоянии мириться с внезапными и бессмысленными вспышками ее гнева, ее оскорблениями, ее нелепыми, противоречивыми приказаниями. Но даже и тогда я не осуждал ее. Я пытался перевоспитать ее, воздействовать на нее; таил в себе свое раскаяние, свое отвращение и подавлял глубокую антипатию к ней, которая разгоралась во мне. Джен, я не буду смущать тебя отвратительными подробностями. Достаточно нескольких слов, и ты поймешь, что я испытал. Я прожил с этой женщиной четыре года, и она почти беспрерывно мучила меня. Ее дурные наклонности созревали и развивались с ужасающей быстротой. Ее пороки множились со дня на день. Только жестокость могла наложить на них узду, а я не хотел быть жестоким. Какой пигмейский ум был у нее и какие дьявольские страсти! Какие ужасные страдания они навлекли на меня! Берта Мэзон, истинная дочь своей презренной матери, провела меня через все те гнусные и унизительные испытания, какие выпадают на долю человека, чья жена не отличается ни воздержанностью, ни нравственной чистотой. Тем временем мой брат умер, а вскоре умер и отец. Я стал богат, но вместе с тем — постыдно беден. Ведь со мной было связано существо грубое, нечистое и развращенное. Закон и общество признали эту женщину моей женой, и я никак не мог освободиться от нее, хотя врачи уже установили, что моя жена сумасшедшая и что те излишества, которым она предавалась, ускорили развитие давно таившейся в ней душевной болезни. Он замолчал, и я, повинуясь порыву, воскликнула: - Мне жаль вас, сэр, мне так глубоко вас жаль! Что же вы сделали, когда узнали, что она сумасшедшая? — Джен, я был близок к полному отчаянию. Только остатки уважения к себе удержали меня на краю бездны. В глазах света я был, несомненно, покрыт бесчестьем, но перед собственной совестью я был чист, ибо до конца оставался в стороне от ее преступной жизни и порочных страстей. И все-таки общество связывало мое имя с ее именем, и я соприкасался с ней ежедневно. Ее тлетворное дыхание смешивалось с тем воздухом, которым я дышал, и я не могу забыть, что был некогда ее мужем. Это воспоминание было и осталось невыразимо отвратительным. Более того, я знал, что, пока она жива, я никогда не смогу стать мужем другой женщины. И хотя она была на пять лет старше (ее семья и мой отец обманули меня даже в отношении возраста), она обещала пережить меня, так как хотя и была душевнобольной, но обладала несокрушимым физическим здоровьем. И вот в двадцать шесть лет я дошел до состояния полной безнадежности. Однажды ночью я проснулся от ее криков (как только врачи признали ее сумасшедшей, ее пришлось, конечно, держать взаперти); была удушливая вест-индская ночь. Такие ночи часто предшествуют в этих широтах неистовому шторму. Не в силах заснуть, я встал и распахнул окно. Мне казалось, что воздух насыщен фосфором. Нигде ни одной струйки свежести. В комнату влетели москиты и наполнили ее однообразным жужжанием; море, шум которого доносился ко мне, волновалось, словно во время землетрясения; черные тучи проносились над ним. Луна садилась в воду, огромная, красная, как раскаленное пушечное ядро, — она бросала свой последний кровавый взгляд на мир, содрогавшийся от предвестий бури. Эта атмосфера и пейзаж физически угнетали меня, а в ушах моих неустанно звучали проклятия, которые выкрикивала сумасшедшая; она то и дело примешивала к ним мое имя, и притом с такой дьявольской ненавистью, с такими эпитетами… ни одна уличная девка не будет употреблять таких слов. Нас разделяли две комнаты, но перегородки в Вест-Индии очень тонки, и они не могли заглушить ее волчьего воя. «Эта жизнь, — сказал я себе наконец, — сущий ад. Этот воздух, эти звуки — порождение бездны. Я имею право избавиться от них, если это в моих силах. Мои мучения кончатся, когда я освобожусь от плоти, сковывающей мою душу. Я не боюсь вечного огня, в который верят фанатики: хуже того, что есть сейчас, не может быть, я уйду отсюда и вернусь к моему небесному отцу». Я говорил себе это, опустившись на колени и отпирая чемодан, в котором находились заряженные пистолеты. Я решил застрелиться. Впрочем, мысль эта владела мною лишь мгновение. Так как я не был безумен, приступ крайнего и беспредельного отчаяния, вызвавший во мне желание покончить с собой, тут же прошел. Свежий морской ветер, дувший из Европы, ворвался ко мне в окно, гроза разразилась, полились потоки дождя, загремел гром и вспыхнула молния, — воздух очистился. Тогда я принял твердое решение. Бродя под мокрыми апельсинными деревьями моего сада, среди затопленных дождем гранатов и ананасов, в лучах тропического рассвета, я стал рассуждать, Джен, — и ты послушай, ибо истинная мудрость утешила меня в этот час и указала мне путь, которым я должен был следовать. Сладостный ветер из Европы все еще лепетал среди освеженных листьев, и Атлантический океан гремел торжествующе и свободно; мое сердце, уже так давно омертвевшее и высохшее, вдруг ожило, расширилось, зазвучало той же музыкой, наполнилось живой кровью; все мое существо возжаждало обновления, моя душа захотела чистоты. Я почувствовал, что мои надежды воскресают и что обновление возможно. Стоя под цветущими ветками на краю моего сада, я смотрел в морскую даль, более синюю, чем небо. Там была Европа, там открывались светлые дали. «Поезжай, — сказала мне надежда, — и поселись опять в Европе, где никто не знает, как замарано твое имя и какое презренное бремя ты несешь. Пусть сумасшедшая едет с тобой в Англию, запри ее в Торнфильде, охраняй и заботься о ней, а сам отправляйся в любую страну и завяжи новые отношения, какие тебе захочется. Эта женщина, которая так злоупотребляла твоим долготерпением, так осквернила твое имя, так оскорбила твою честь, так обманула твою юность, — она тебе не жена, и ты ей не муж. Дай ей все, что от тебя зависит, и ты можешь считать, что выполнил свою обязанность перед богом и людьми. Пусть самое имя ее, пусть история вашей близости будет предана забвению. Ты не обязан говорить о них ни одному живому существу. Дай ей удобства и безопасное жилище, защити ее унижение тайной и расстанься с ней». Я так и поступил. Отец и брат не сообщили о моей женитьбе никому из знакомых. В первом же письме, которое я написал им, я высказал им свое отношение к моей женитьбе, так как уже испытывал глубокое отвращение к этому браку; зная характер и особенности моей жены, я предвидел для себя постыдное и печальное будущее и тогда же настоятельно просил держать все это в тайне. А вскоре недостойное поведение моей жены, о котором я сообщил отцу, приняло такие формы, что ему оставалось лишь краснеть за подобную невестку. Он не только не старался разгласить наш брак, но стремился скрыть его не меньше, чем я. И вот я повез ее в Англию. Это было ужасное путешествие; с таким чудовищем — на корабле! Я был рад, когда, наконец, привез ее в Торнфильд и благополучно поселил на третьем этаже, в той комнате, которую она за десять лет превратила в берлогу дикого зверя, в обиталище демона. Мне сначала никак не удавалось найти кого-нибудь, кто бы ходил за ней, так как это должна была быть женщина, на верность которой я мог бы положиться; приступы буйного помешательства, которым была подвержена моя жена, должны были неизбежно выдать ее тайну. У нее бывали и спокойные периоды, они длились иногда по нескольку дней, иногда по нескольку недель, и тогда она осыпала меня оскорблениями. Наконец я нанял Грэйс Пул. Она и доктор Картер (это он и перевязывал раны Мэзона в ту ночь, когда безумная напала на своего брата) — вот два единственных человека, которым я открыл истинное положение дел. Миссис Фэйрфакс, вероятно, кое-что подозревает, но точно ей ничего неизвестно. Грэйс оказалась в общем хорошей сиделкой, хотя, отчасти по ее собственной вине, ее бдительность не раз бывала обманута и усыплена, — но тут уж ничего не поделаешь, тут виновата ее профессия. Сумасшедшая хитра и коварна. Она всегда умеет воспользоваться недосмотром своей сиделки. Однажды она добыла нож, которым чуть не заколола своего брата, и дважды завладела ключом от своей комнаты и выскользнула оттуда среди ночи. В первый раз она вознамерилась сжечь меня в моей постели, во второй раз явилась к тебе. Благодарю провидение, которое охраняло тебя; она излила свою ярость только на твой венчальный убор, который, может быть, напомнил ей ее собственную свадьбу. Подумать страшно, что могло бы случиться, когда это страшное существо склонило свое багрово-черное лицо над гнездом моей голубки! Просто кровь стынет в жилах… — И что же, сэр? — спросила я, когда он смолк. — Что вы сделали, когда поселили ее в Торнфилде, куда вы поехали? — Что я сделал, Джен? Я превратился в вечного странника. Куда я поехал? Я начал скитаться, как болотный огонек. Я изъездил всю Европу, повидал множество стран. Я был одержим желанием найти хорошую, разумную женщину, которую мог бы полюбить, — полную противоположность той фурии, которая осталась в Англии. — Но вы же не могли жениться, сэр? — Я решил, что могу, и был твердо убежден, что не только могу, но и должен. Вначале я никого не хотел обманывать так, как обманул тебя. Я намеревался рассказать любимой женщине всю мою историю и открыто добиваться ее любви. И мне казалось настолько правильным, что меня следует считать свободным человеком, которого можно любить и который может любить, что я никогда не сомневался, что встречу женщину, способную понять мои обстоятельства и принять меня, невзирая на то проклятие, которое лежит на мне. Не думай, что я искал совершенства души или тела. Я мечтал встретить женщину, которая была бы во всем полной противоположностью креолке; однако я искал ее тщетно. Я не встретил ни одной, которую, будь я даже свободен, — памятуя полученный мною тяжелый урок, — попросил бы выйти за меня. Разочарование привело меня к безрассудствам. Я стал искать развлечений, хотя никогда не опускался до разврата. Излишества всякого рода мне глубоко противны. Это было как раз стихией моей вест-индской Мессалины. Неискоренимое отвращение и к ней и ко всему, что напоминало ее, налагало на меня узду даже среди удовольствий. Всякое веселье, переходящее в разгул, казалось, приближало меня к ней и к ее порокам, и я избегал его. Все же мне трудно было оставаться одному. И я начал заводить себе любовниц. В первый раз мой выбор пал на Селину Варанс, — еще один жизненный эпизод, при мысли о котором меня охватывает горькое презрение к себе. Ты уже знаешь, что это была за особа и чем кончилась моя связь с ней. У нее были две преемницы: итальянка Гиацинта и немка Клара. Обе они слыли замечательными красавицами. Но какую цену имела для меня эта красота уже через два-три месяца? Гиацинта была груба и невысоких нравственных правил, — я устал от нее через три месяца. Клара была честным, кротким созданием, — но что могло быть у меня общего с этой ограниченной и тупой мещанкой? Я с удовольствием выделил ей достаточную сумму, она начала какое-то дело, — и, таким образом, мы расстались по-хорошему. Но, Джен, я вижу, по твоему лицу, что все это тебе не слишком нравится. Ты уже готова считать меня безнравственным повесой. Верно? — Да, сэр, вы правы, теперь мне сложнее относиться к вам так же, как и прежде. Но разве вам не приходило в голову, что вести такую жизнь по меньшей мере дурно? Сначала одна любовница, потом другая; и вы говорите об этом, словно это в порядке вещей. — Нет. И мне это не нравилось. Это была недостойная жизнь, и лучше было бы никогда к ней не возвращаться. Заводить себе содержанку — это все равно что покупать раба. И тот и другая — и по природе и уж во всяком случае по положению — как бы существа низшие, и общение с ними на равной ноге унизительно. Теперь мне стыдно думать о днях, проведенных с Селиной, Гиацинтой и Кларой. Я почувствовала правду этих слов и внезапно осознала, что стала преемницей этих несчастных женщин, и что со временем, когда его любовь увянет, а страсть остынет, мистер Рочестер будет испытывать ко мне то же чувство, с каким теперь вспоминал о них. Мои щеки запылали от унижения, и я прижала к ним холодные ладони. Потом я поспешно поднялась и направилась к двери. — Ты уходишь, Джен? - удивленно спросил он. — Ухожу, сэр. — Ты покидаешь меня? — Да. - Значит, ты все еще не простила меня? - в его голосе прозвучало отчаяние. Я молча покачала головой. — Хорошо, уходи, но помни, что ты оставляешь меня в смертельной тоске. Пойди в свою комнату, обдумай все, что я тебе сказал, и, Джен, подумай о моих страданиях, подумай обо мне. Причинив боль тебе, поверь мне - невольно, без всякого злого умысла, а потому лишь, что безумно тебя любил, - я словно заставил сгорать мое сердце заживо на беспощадном огне собственной совести. Не было и дня, когда я не корил себя за свое малодушие, но признаться тебе и разрушить то, что составляло главное счастье моей жизни, было выше моих сил... Я тихо прикрыла дверь в гостиную, и голос мистера Рочестера смолк. Поднявшись в свою комнату, я заперла дверь на задвижку, чтобы он не мог войти ко мне, и села на стул. Меня охватили мучительная слабость и усталость. Я сложила руки на столе, опустила на них голову, и тяжелая волна невыразимой горечи подхватила меня и увлекла за собой в бескрайнее море отчаяния...
Арабелла: Один тапочек )) "вцепившееся сегодня утром мне в горло".... Авторский текст нужно немного подкорректировать - поскольку на данный момент события уже давно прошедшего времени. Значит - "вцепившееся Тем утром мне в горло".
Леди Искренность: Да... Все же современному человеку трудно понять ее ужас и ломание... Ну, был женат мужик на психической и прятал ее, и не желал с ней жить, что логично, ну, имел любовниц (логично для 40-летнего дяденьки не быть девственником), ну, померла жена и слава Богу. Ну, считает одна деревня в Англии, что твоя репутация подмочена, выйди замуж повторно и утри им нос, пусть подавятся сплетнями и сдохнут от зависти. Для большинства женщин, даже того времени, проблема выйденного яйца, честное слово. Нет, надо остаться принципиальной, до безобразия верной своим принципам, и испортить жизнь себе и любимому человеку... Я, что в 13, что сейчас, не способна понять, как можно после его исповеди было свалить... Умом понимаю, про принципы, воспитание, мировоззрение и пр. лабуду, но сердцем понять не могу.
Violeta: Арабелла Спасибо, исправила! Вот так пять раз подряд перечитываешь, а что-то все равно да пропустишь. Леди Искренность Эти принципы были основой личности Джен, и именно эта твердость убеждений, чистота ее души Рочестера и привлекала. Согласись она стать его любовницей, уступи ему - и через полгода-год он стал бы воспринимать ее как падшую женщину, содержанку, и все его уважение к ней улетучилось бы.
Леди Искренность: Violeta пишет: Эти принципы были основой личности Джен, и именно эта твердость убеждений, чистота ее души Рочестера и привлекала. Согласись она стать его любовницей, уступи ему - и через полгода-год он стал бы воспринимать ее как падшую женщину, содержанку, и все его уважение к ней улетучилось бы. Да понимаю я это все, сама могу другим рассказывать. На этом вся книга и держится, в этом ее основной посыл и смысл. Но не принимаю и все тут. В силу собственного морального несовершенства существа, предпочитавшего избрать в идеалы и пример для подражания порочную французскую даму Анжелику, а не чистую и совершенную Джен. С другой стороны, а не наскучило ли бы страстному и живому во всех отношениях Рочестеру, не лишенному недостатков, жить с моралисткой, ангелом и правильной до безобразия занудой. А пошалить... Первое время это может нравиться, но потом... Думаю, что жизнь после побега внесла-таки некоторые коррективы в юношеский максимализм и принципиальность дамы.
Анна: Лена, а помнишь, как в "Оливере Твисте"? Гарри, женившись на Роз, сознательно отказался от блестящей карьеры, потому что старшая сестра Роз некогда родила внебрачного ребенка. И теперь из-за этого репутация Роз подпорчена. Тогда был такой моральный кодекс, что поделаешь. И Джейн была на нем воспитана. И книга отражает свое время.
Леди Искренность: Анна, согласна. Наплевать на общество смелый шаг по тем временам... Однако Рочестер выбирает женщину, а не общество, и готов нести все бремя изгнания, ради нее. Джен же предпочитает репутацию жизни с любимым и любящим мужчиной. Именно так она остается в мире с самой собой. По мне - это любовь к себе и собственному я и неспособность изменить что-то в себе, поступиться чем-то, ради любимого мужчины. Что это? Любовь к себе переплюнула любовь к нему? Или комплексы и неспособность держать удар с высоко поднятой головой? Каждый сам кузнец своего счастья и делает выбор. Мой выбор был бы иным. Эдвард единственный владелец огромного поместья и знатный лорд. Заткнулось бы общество, никуда не делось. Просто Джен была неспособна вынести даже намека на сплетни и косого взгляда. А еще больше мук и упреков собственной совести. Взлелеянная в ранг бесконечности добродетель не вынесла бы. Но, повторюсь, подобный морализм и праведность надоели бы Рочестеру, едва утратив пикантность новизны.
Анна: Леди Искренность пишет: Джен же предпочитает репутацию жизни с любимым и любящим мужчиной. Именно так она остается в мире с самой собой. По мне - это любовь к себе и собственному я и неспособность изменить что-то в себе, поступиться чем-то, ради любимого мужчины. Что это? Любовь к себе переплюнула любовь к нему? Или комплексы и неспособность держать удар с высоко поднятой головой? А кто у нас правильнее поступил - Татьяна Ларина или Анна Каренина? Что касается Джейн, то скорее не репутация, а чувство собственного достоинства не позволило ей стать содержанкой. Она не хотела поступаться принципами, и не поступилась. В том-то и дело, что у нее были не комплексы, а твердая личностная основа, и она была вполне искренней. Любовь к нему - разве значит потеря своих нравственных принципов? И ведь она все равно к нему поехала, когда уже была независимой и могла говорить с ним на равных.
Леди Искренность: Моя ошибка, что смешала в кучу роман и фанфик. В книге, да, там четкая необходимость стать содержанкой, ибо жена живая. Тут разговор о нравственных принципах вполне логичен и закономерен. Я б тоже наверное ушла... Часа на два... , шучу. Благо, у Виолеты в фанфике благоверная уже почила. Остается факт, что ей невольно пришлось побыть содержанкой. Нынче же, остается смириться с этим, пережить, пожениться и жить дальше, потому что в нынешних обстоятельствах, обесчещенной и беременной утопать в поля было бы верхом безрассудства. Этим репутацию, как и невинность не восстановишь, а только усугубишь.
Violeta: Анна пишет: Что касается Джейн, то скорее не репутация, а чувство собственного достоинства не позволило ей стать содержанкой. Она не хотела поступаться принципами, и не поступилась. В том-то и дело, что у нее были не комплексы, а твердая личностная основа, и она была вполне искренней. Любовь к нему - разве значит потеря своих нравственных принципов? И ведь она все равно к нему поехала, когда уже была независимой и могла говорить с ним на равных. Согласна. Леди Искренность пишет: Благо, у Виолеты в фанфике благоверная уже почила. Остается факт, что ей невольно пришлось побыть содержанкой. Нынче же, остается смириться с этим, пережить, пожениться и жить дальше, потому что в нынешних обстоятельствах, обесчещенной и беременной утопать в поля было бы верхом безрассудства. Этим репутацию, как и невинность не восстановишь, а только усугубишь. У Джен обида на Рочестера, плюс к этому добавляется осознание того, что человек, которого она считала безупречно правдивым, искренним, обманул ее, сознательно толкнул на путь греха. Ситуация может повернуться так, что она просто не сможет простить его. Она же с ним не из-за денег и положения, а по любви, а репутация ее и так разрушена... Посмотрим, куда меня логика повествования выведет
Леди Искренность: Violeta пишет: Посмотрим, куда меня логика повествования выведет Посмотрим... Но хотелось бы позитива и "жили долго и счастливо и, слившись в любовном порыве, померли единовременно".
Violeta: Леди Искренность пишет: Посмотрим... Но хотелось бы позитива и "жили долго и счастливо и, слившись в любовном порыве, померли единовременно". Тогда все кончится в следующей главе, и будет неинтересно.
полная версия страницы