Форум » Творчество читателей » Рассказы не на Анжеличную тему » Ответить
Рассказы не на Анжеличную тему
Жаклин де ла Круа: Вот, решила выставить на ваш суд парочку своих рассказов, написанных в разные периоды. "Кукушка" На дворе стояло загулявшее бабье лето, вихрем ворвавшееся в мир вне положенного срока. Очевидно, оно тоже любило подольше поспать, вот теперь и чувствовало себя слегка виноватым. Кружева паутины весело мчались вперед, цепляясь за листья, путаясь в траве, вуалью оседая на крупных ягодах рябины. Нинон держалась ладонью за живот, вспоминая такое же шальное полулето. День клонился к закату, год близился к завершению. Скоро наступит зима, как всегда сурово и неожиданно, никто не знал, что она с собой принесет, но ясно только, что сельскую травницу ждет много работы. Нинон любила выходить в полночь за особыми корешками, считать минуты до рассвета, чтобы с первыми лучами нарождающегося солнца собрать росу с цветов, а потом готовить мази, отвары, приворотные зелья, на самом деле являющиеся обычной водой, подкрашенной свекольным соком. Нинон не верила в магию трав, если она призвана действовать против человеческой воли. Иные поселяне считали ее ведьмой и побаивались, иные обещали побить камнями и выселить в чащу, но большинство любило и пользовалось ее услугами. Нинон не возражала. Вот и сейчас она придерживала душистый пучок лаванды и складывала в подол крупные красные яблоки, дома будет компот и пирожки – на потеху Этьену – полуторагодовалому сынишке травницы. Нинон морщила лоб и размышляла: дурное предчувствие продолжало копошиться в душе, но она пока не предавала ему значения. Ее ждут травы, вязанки сухих грибов и чеснока. Ее ждут гвоздика и корпия, сын главного стражника, который страдает от прыщей, и ушибленный палец дюжего кузнеца, который страх как боится боли. А еще, ее ждет невыносимая зимняя тоска и деревянная лошадка сына – подарок отца, которого сейчас так не хватало….. Его звали Тома. Красавец-брюнет, по которому сохли все представительницы элиты и дочки молочников с булочниками. Бродячий музыкант, отверженный поэт, [more]который однажды волей судьбы оказался в небольшой деревушке на краю мира и не смог пройти мимо синих глаз молчаливой травницы. Нинон пряла кудель, прислушиваясь к тихому жужжанию прялки. Снаружи бушевал настоящий шторм. Береза, росшая за окном, сгибалась под порывами ветра, ветки хлестали в затянутое бычьим пузырем окно, в трубе что-то выло и стонало, и Нинон забывала, что это всего лишь бутылки, оставленные шалуном – печником, чтобы ей не было одиноко зимними ночами. Свеча трещала и вздрагивала от сквозняка, а Нинон всё чего-то ждала. Она вспоминала, как слушала бродячих музыкантов утром на площади, как девушки крали у матерей румяна и посылали воздушные поцелуи Тома….. Нинон костерила себя за слабость, но ей не везло в любви, которой у нее никогда и не было, ведь кто осмелится полюбить лесную ведьму? В дверь постучали, настолько нелепым это показалось в самом сердце непогоды, что Нинон выронила лезвие, которым собиралась обрезать не в меру ретивую нитку или не нитку….. в любом случае, судьба на сей раз распорядилась по-своему. На пороге, изображая из себя водопад, стоял Тома и мял давно почивший букет горицветов. - Почему-то мне показалось, что ты любишь именно такие цветы…. Только они завяли. - Ничего, я засушу и что-нибудь с ними придумаю. Нинон не спрашивала больше ни о чем, ей было достаточно, что он пришел. Эта любовь была мимолетной как ночной светлячок, неистовой как этот шторм и вечной как небо. Но свеча сгорела поутру, оставив сладкую боль и веру в свет. Бабье лето сменилось снежной зимой, а в июле маленький домик в лесу наполнился детским плачем. Нинон казалось, что Тома всегда рядом. Она когда-то с головой бросилась в эту любовь, позабыв обо всем. Ее поняли, защитили, ее любили. С ним можно было просто молчать – он и так уже знал все ответы. А по весне Тома ушел на поиски счастья. Денег не было, бродячий коллектив давно колесил по свету, позабыв о своем поэте, а дома его теперь ждали. Говаривали, что телега Тома ушла под лед, ставший хрупким по весне, но Нинон ждала. Упрямо ждала и верила, она-то знала, что он не может погибнуть, а горицветы, до сих пор стоявшие в расписном горшке с высоким горлышком, только подтверждали то, что знало сердце. **** Бабье лето сменилось снежной зимой без солнца и веры в лучшее. Этьен бегал по дому и воровал сушеные яблоки, а когда матери не было дома – доставал отцовскую скрипку и слушал сказки, которые были открыты не всем. Ночной шепот шаловливого ветра смешивался со стрекотом цикад, рассказывая о лете, песня метели плакала о далеких странах, в которые ушел папа, а горицветы, смеясь, говорили, что знают тайны, и что когда Этьен станет большим…. Он был счастьем Нинон, которое она прятала от всех в лесной глуши, она боялась, что люди не поймут, что причинят зло, и ее редко обманывали предчувствия. Нинон хранила в сердце любовь и часто вспоминала, как Тома почти вырвал из ее рук лезвие, сам того не ведая. Теперь она жила для Этьена, подрабатывая у городского лекаря за две мили отсюда, покупая пряники и пряча их в сундук, чтобы порадовать сына к Рождеству и с завистью разглядывала цветастые платки, которые больше не для кого надеть. Неужели он действительно утонул? Как такое могло случиться, он ведь знал, что я его жду…. Нинон утирала злые слезы и бежала домой укачивать сынишку. Дом встретил ее страшной тишиной. Береза превратилась в груду пепла, единственную курицу зарубили, а корову кто-то свел со двора. Этьен спрятался в сарае, и это спасло ему жизнь. Он так и сидел в углу, уже даже не всхлипывая, и прижимал к себе отцовскую скрипку. Тома просто не мог умереть. Сельскую ведьму найдут, и, позабыв обо всех ее добрых делах, сожгут в день зимнего солнцестояния. И бесполезно бороться, бесполезно кричать в ночь и грустно смотреть на сгоревшую березу. Она отдавала людям себя, оберегая от зла, она боролась со злыми духами и бережно хранила любовь Тома, которую, так же как и магию Нинон, люди не потрудились понять. …. Завернув сына в одеяло и прихватив напоследок колбочки с настойками, Нинон брела по снегу к дому дочери старосты. Гордячка выпячивала подбородок и отказывала всем женихам деревеньки, надеясь на заморского принца или, хотя бы, на Тома. Нинон горько усмехнулась – никто в селе так и не поверил, что музыкант променял дочь старосты на Богом забытую травницу. Нинон оставила малыша на пороге, а сама спряталась за деревом, росшим неподалеку. Она успокаивала себя тем, что здесь сыну будет лучше, и пусть никто никогда не узнает ничего о его родителях, за что-то проклятых судьбой, иначе его просто убьют так же как ее – в день солнцестояния. Этьен сначала что-то лепетал, вцепившись в подол старостиной дочки, а затем и думать забыл о матери, привлеченный ярким леденцом на палочке. Нинон бежала, не видя земли и не разбирая дороги. Она знала: Этьену там будет лучше, а ее горицветы сгорели вместе с домом два бабьих лета назад. На фоне взошедшей луны, подставив ладонь падающим с неба снежинкам, стоял тот, кого она всегда ждала. - Тома! Ты пришел! Потом говорили, что Нинон просто не заметила, что дорога заканчивалась обрывом, иные судачили, что ведьме там и место, но никто так и не понял главного: материнская любовь – это жертва, а тот, кто принес по осени горицветы, сдержал свое обещание вернуться не в этой, так в следующей жизни. 29.10.13[/more]
Ответов - 6
Жаклин де ла Круа: "Улетай" Рейс на 4:30 как всегда оказался не вовремя, и нет смысла хмурить брови, переводить стрелки часов и злиться. Так же бессмысленно было бы злиться на саму жизнь, на глупые часовые пояса, на смену времен года и на те профессии, которые мы сами себе выбрали. Бессмысленно, как бессмысленно было бы злиться на себя. Но мы злились. Не вовремя и никогда не станет ко времени. Я пью третью чашку кофе, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ты жужжишь феном в ванной, звенишь молнией неподъемной сумки, ищешь по всему дому тушь, почему-то находишь оную в моем кармане. Хмуришься, но не злишься. У тебя есть полчаса. У меня – миг до вечности. Если ты чувствуешь то же самое, когда уезжаю я, то я тебе не завидую, себе, впрочем, тоже. Я пью кофе. Ты суетишься, и у тебя нет даже секунды, чтобы перевести дух, чтобы прийти ко мне в кухню понаблюдать за рассветом. Впрочем, тебя ждет небо, тогда как я остаюсь грустить на земле. Всё время боясь того, что ты скажешь: «До завтра» и пропадешь на неопределенный срок. Ты скоро растаешь….. Рейс на 4:30. Ты дрожишь на холодном ветру и кутаешься в мой пиджак. Там, за пределами зала расставаний, меня ждет машина, чтобы отвезти неведомо куда и ждать непонятно чего. Ты смотришь в небо, синее, как твои глаза, моя одинокая птица. Мы не прощаемся. Только в самолете ты отыщешь записку с моим: «Люблю» и кривобоким сердечком, а потом я позвоню тебе на рассвете, в то время, как наш город будет еще сладко спать, и спрошу: “What’s the time in New York city?”, а ты ответишь, не отрываясь от окна: «Идет дождь». Суета вступает в свои права. Опять буду неделями не мыть посуду, бродить по дому и отказывать друзьями в заманчивой попойке. Скучаю….. Не включаю свет, он мне не поможет, если нет тебя. Буду скучать и думать одно и то же, пытаясь отыскать ответы на вопросы и открыть нужные двери. И молиться на мобильный телефон, и вздрагивать, узнав, что в Америке объявили очередное штормовое предупреждение, и обещать, что больше никогда и ни за что никуда…. Но вновь рейс на 5.45…. и записки и обещания вернуться. Улетай. Часы пробили осень. Считаем дни до отпуска. Минуты до Рождества. Краткие мгновения, вырванные у времени, подарят нам личный кусочек Рая, и ты будешь ходить по моим следам, прятаться в лесу, и, конечно, Рождество – это сказка, в которой все возможно. Улетай. Улетай…. Твердит мобильный телефон. Ты носишься по дому, собирая в стопку мои носки и то и дело сверяясь с расписанием. Я курю и пытаюсь взять себя в руки. Плач из детской – мы теперь зависим не только друг от друга. Ты жмешься ко мне, о чем-то спрашиваешь, просишь, плачешь…. Рейс на 7:00 и тишина. Улетаю…. Детский смех стих, и только кошка сидит на твоих коленях, равнодушно наблюдая за птицами. Ты ждешь звонка, считаешь дни до выходных, минуты до каникул. Я курю трубку и жду, когда дом наполнится внуками, а серые будни сменятся рыбалкой и походом за грибами. Пройдет лето, и всё разлетится опять. Мы будем кутаться в плед и чего-то ждать. Вздыхать о прошлом и смотреть в небо. Курить трубку и пить чай. Удивляться, почему телефон так долго безмолвствует и думать о том, что мы сделали не так….. - А что будет с тобой, если я улечу? – тихо спрашиваешь ты, вспоминая о чем-то. - Я буду грустить по тебе как раньше. - Прилетай, я подожду. Суета сует, но однажды…. В месте, где свет. **Конец** 5.10.2013
Жаклин де ла Круа: "Неуютная осень" Неуютная выдалась осень. Ждали ее, как все, как каждый, как обычно. Ждали, чтобы закончилось лето. Всегда ждем. Жду. Жду, когда и ждать уже нечего, а вот все равно же, упорно перелистываю листки календаря на компьютере, забывая, как когда-то в детстве читала по обраткам бумажных предков анекдоты, гороскопы, мудрые советы, а теперь кажется, что сама эта мудрость осталась там же, в другой жизни, которая кажется сказкой, написанной не мной. Долблю пальцами многострадальную клавиатуру, забывая смотреть на часы, забывая, что я здесь делаю во втором часу ночи, забывая обо всем. В потоке мыслей приятнее забывать и забываться, да только я давно уже забыла, от чего убегала и куда так упорно стремилась попасть. Всё так же глупо во что-то верю. Стараюсь переубедить себя в несуществующих доводах и докопаться до погребенного заживо здравого смысла. Хочу сослать сердце в ссылку. В холода, в снега и лед. Чтобы забыло, что такое чувствовать, чтобы забыло о пустых иллюзиях несуществующего счастья. Слишком долго я жила чужой жизнью, слишком упрямо продолжаю жить ею же. Так проще. Не надо примерять сотню фальшивых масок и делать вид, что всё хорошо. А я уже и забыла, как это бывает, когда есть ради чего просыпаться, и есть ради кого засыпать. Ради себя, как сказали бы немногие сочувствующие, а я бы ответила, что ради этого я все равно проснусь. У меня нет выбора. Вот поэтому и жду чего-то и пытаюсь облачить ожидание в красивую обложку с бантиком в горошек. Смешно становится. Грустно и смешно, и от того безразлично совсем. И деревья нынче совсем еще зеленые, и от кофе противно. Вот и говорю: неуютная выдалась осень. И странно переслушивать собственные мысли, понимая, что все надежды по-прежнему в стадии разработки, а надеяться я устала. И плыть по течению – тоже. Нажимаю на кнопки, путаю раскладку, морщусь от тишины. Музыка не помогает, там слишком много меня, а добиваться песнями не хочется. Я и так мазохистка по состоянию души. И дождь бы сюда какой-нибудь, что ли, чтобы встряхнул это равнодушное бытие, размазал чернила, так и застывшие в древней чернильнице впавшего в кому вдохновения, сюда бы….. Чего угодно. А то я сама себе напоминаю героиню сказки, вздумавшей искать то-не знаю-что, непонятно-где, да так и застрявшей на полпути. Стала непонятно-кем. Зато знаю почему, и знаю из-за кого. Легче не становится. Кофе остыл, черная гуща скалится из когда-то белой внутри чашки. Так же и всё пережитое и выдуманное – чернит оно реальность, не хочешь, а чернит. И идти некуда, да и что бы это изменило? Мотаю головой, даже не плачется, и не хочется. Прощаюсь и так не хочу отпускать. А еще вчера я как завороженная слушала твои рассуждения, позабыв, что был в моей жизни еще один «он», что любила и во что-то верила. Вновь на горизонте взошел ты, развеял хандру, подсказал выходы, но пришла ночь, и вылезло всё то, что давно уже пора сжечь на костре и развеять прахом по ветру. Что за магия? Почему я так зависима….. да….. А календарь считает дни, провозглашает осень, напоминает о чем-то и приглашает в гости депрессию. Так странно. Мое любимое время года наложило на меня опалу. Неуютно здесь. Неприятно пинать развалившийся розовый замок, тщетно выстраиваемый с самого начала. И пора бы уже понять, что говорящих ромашек не бывает, как бы я там их себе упорно не намечтала, и пора уже открывать глаза и как-то выгребаться из той ночи, в которую я себя сама загнала, но…. Здесь было уютно, а там, за окном – нет! И не будет. Во всяком случае – пока. Кофе закончился. И это катастрофа. Всё в последнее время напоминает конец света. И, да, знаю, ты бы сказал, что надо сменить отношение, а я так запуталась в направлениях, что мне окончательно расхотелось куда-то идти. И из колонок вновь что-то жужжит, а я жду наступления октября. Чтобы было сыро и туманно, и можно было бы валяться в кресле с до дыр зачитанным романом, делать по пятницам глинтвейн и писать стихи в пустоту. И чего-то ждать….. я всегда жду, ты же знаешь. А потом будет сон, будет лодка, будет холодная вода, будет дымка. Будут мечты и твои мудрые слова, которые я осознаю лишь с ходом времени. И не будет других, ведь ты такой один, и ты это знаешь. Даже твой сарказм кажется значимым, ведь всё, что ты делал и делаешь – не просто так. И, да, еще будет осень, и я верю, что она будет уютнее этой. А ты будешь жмуриться сытым котом, обдумывать одному тебе известную пакость и ждать, что ее никто не поймет, кроме нас. Обрываю листок календаря. До встречи. В октябре. 13.09.2013
Жаклин де ла Круа: "Кукла" Раз-два-три…. Раз-два-три…. Раз…. И всё. И гаснет рампа. И падает занавес. Падает….. Раз-два-три. Раз…. Пыльная сцена уже не кажется такой яркой и страстной, юбка танцовщицы отброшена в угол, пуанты сняты. Ноги в крови. Танцуй, танцуй, пока можешь. Пока танцуешь – ты жива. Ярко красное платье кровавой полосой развевалось в потоках несуществующего ветра, унося танцовщицу за собой, маня к далеким далям, за пределами старенького театра. Раз-два-три…. Раз-два-три…. Занавес грязной тряпкой волочится по полу, который уже забыл, что такое быть начищенным, что такое – отражать танцовщицу и яркие огни сияющей сцены. Пол скрипел, плакал, стонал, жаловался непонятно кому непонятно на что. В дырявой крыше хохотал ветер, в нее же кровавыми слезами лился дождь, пеплом давно ушедшего залетал дождь. Дырка в крыше была всем миром театра и его немногих обитателей. Раз-два-три…. Раз-два-три…. Но иногда в театр заглядывало солнце. Очень редко, по весне, на несколько дней…. На целую вечность. Весной в театре открывался новый сезон, словно призраков, созывая в свои недра посетителей. Что-то манило их к сцене, звало, вело. Красная лента. Шелковая юбка. Легкие движения. И большая боль, скрывающаяся внутри. Она небрежно провела рукой по некогда величественной занавеске и прошла за кулисы, бережно ступая по скрипящему полу. Свет свечей в хрустальной люстре коптил и дымился, но она почему-то упорно продолжала видеть его прошлое величие, и надеяться…. На что-то. Раз-два-три…. Раз-два-три….. Это был ее театр. Ее дом. Ее мечты. Страхи. И ожившие кошмары. Там, за кулисами, стоял ящик с игрушками-марионетками, которые она так любила перебирать в детстве. Вот этого полосатого кота папа вырезал из дерева долгими зимними вечерами, а они с мамой разукрашивали. Ее учили рисовать, учили быть частью большого театрального мира. А потом начинался новый сезон, театр наполняли люди, мама танцевала первые партии, а папа смотрел, затаив дыханье и боясь отвести глаза. Она хотела. Всегда хотела быть такой, как мама. Мечтала, чтобы на нее вот так же смотрели. Однако ее цветы были со свежих могил….. Волчонок отброшен в сторону. Нити перепутались и разорвались. Игрушка свободна теперь! Как же это просто! Крышка сундука резко захлопнута, по комнате летает пыль, редкие лучи простуженной луны выхватывают из темноты силуэты манекенов в облезлых платьях, зеркало с позолотой отражает призрака, испугавшегося своего же кошмара, кристаллы на люстре давно потускнели, а с портрета по-прежнему улыбаются родители….. Раз-два-три…. Раз-два-три…. В темноте не страшно. В темноте спокойнее, чем при свете. А в памяти все так же, как семнадцать лет назад, на площади горел костер, а там, в костре, сгорали те, кто был слабее людской ненависти. Люди клеймили тех, кто мог перевоплощаться в тысячу образов, тех, кто одним словом мог заставить заплакать или подарить смех, тех, кто летал на крыльях, паря над сценой. Тех, кто был ее родителями…. Она сбежала в лес, неделями питаясь кореньями и ягодами, она спала в енотовой норе и всё так же прижимала к груди полосатого кота. Ее искали, ее хотели отправить к ним, к родителям, но отчего-то вдруг так захотелось уцепиться за хрупкие ниточки жизни…. А потом пошел снег. Она стояла на пороге отвоеванного у толпы дома, плакала и по-кошачьи скреблась в дверь. Его звали Раймон, и театр теперь принадлежал ему. Он был ласков и учтив, он ждал, пока она подрастет. Свеча мигнула, вздрогнув от сквозняка, и погасла, оставив приятный запах дыма и несбывшихся иллюзий. - Люсиль? Моя девочка, Люсиль, - слащаво произнес голос, являющийся к ней во снах и наяву. И Люсиль знала, что кричать, умолять и отбиваться бесполезно. Она поправила повязку на груди, скрывающую синяки и царапины, и шагнула навстречу. Луна выхватила из темноты красную ленту, на подоконник легла черная роза. - А теперь – танцуй! – приказал Раймон, небрежно переступая через разорванное платье и взбалтывая в бутылке остатки коньяка, - Ты должна танцевать, запомни это! Придет весна. Придет ли? Раз-два-три…. Раз-два-три…. Люсиль собирала разорванные лоскуты, резала руки о разбитый стакан, а по белоснежной коже текла кровь, насмешкой над красным и насмешкой над жизнью. С крышки сундука скалился волчонок – разве за это ты боролась? На кровати с желтым пологом храпел Раймон. Люсиль сходила с ума. Ей начинало недоставать тех кошмаров, которые прилетали с появлением Раймона. И боль, исходящая из его рук, никогда не была слаще, чем…. И не было выбора – только тонуть в океане мрака и страстей. Холодный пол, кровь, веревка врезается в руки, виски переливается в стакане и есть только девочка-марионетка с каменным сердцем и ядовитая улыбка смешавшего боль и любовь в одном стакане. Бей! Режь! Люби! Только не уходи….. Ты так нужен…. Мне. А потом в окно врывался холодный воздух, принося с собой снег, и алые капли на белом очаровывали и пугали. Раз-два-три…. Раз-два-три….. Сцена. Ее получасовое королевство, ее врата в иную реальность. Ее мир. И любовь сейчас была совсем другой, и цветы были сорваны с самых летних лугов, и была только музыка и танец. И она – кукла, сумевшая разорвать свои нити. На сцену падает желтая роза, и Люсиль знает, что это начало нового кошмара, но она больше не хочет его повторения. В старом материнском платье Люсиль отыскала флакончик яда. Оставалось ждать, вздрагивать от сквозняка и молиться. Но сначала надо завершить танец. Раз-два-три… Раз-два-три…. - Люсиль? Где же ты, моя девочка, Люсиль? Раймон хрипел, стонал и звал на помощь, но сейчас был не его черед торжествовать. Больше не его. В дырку в шкафу заглядывала туча, впервые за столько лет удовлетворенная происходящим. Люсиль пнула Раймона в кровавую пену и пошла к выходу, высоко поднимая зажженный факел. - Люсиль!!!!! Люсиль….. Театр горел, а вместе с ним сгорал маскарад боли, любви, страхов, страстей и прошлого. Всё или ничего. Только осмелившийся на крайний шаг сможет одержать победу. Люсиль уезжала прочь от места, которое так ненавидела и любила. На ее коленях лежал полосатый кот, а на пепелище падал снег, кружась в последнем вальсе. Раз-два-три. **Конец** 3.08.2013
Жаклин де ла Круа: "Эхо" И снова дождь. По окну разбегались юркие серые капли, пропадая где-то в ночной тиши. Это не правда, что существует абсолютная тишина, даже в этой дождливой мрачности были звуки. Свист закипающего чайника, скрип старой разваливающейся на доски двери, которую некому починить и желания не возникает, перекличка не спящих сов на старом дубе прямо перед окном, и перезвон капель по жестяному подоконнику, водосточной трубе и пустой комнате. Шаловливое эхо нынче совсем разгулялось. То рычит, как волчонок, то шепчет что-то такое, от чего кружится голова, то вливается веселым ручейком в дождливую реку и зовет, манит, уводит…. Уводит от прошлой жизни, с которой так не хочется расставаться. А там, в утре будущего, всё такой же дождь, и ветер, и плач одинокого эхо. Страшно ему, ведь никто не отвечает. А оно не умеет жить по-другому, и не научится. А по небу плыли облака, упрямо пряча за собой боязливую луну, эхо смотрело им вслед, любопытно приникнув к подоконнику. Оно завидовало и побаивалось неизвестности, как и всегда. Дома…. Дома оно лучше, спокойнее, теплее, чай есть и даже кофе. Только вот одиноко, и грустно, и дождь, и поговорить не с кем. Есть с кем, только «кто-то» не хочет. Кто-то ждет и слушает дождь, кто-то пьет вино и кутается в тонкое одеяло, которое давно уже не греет. Кто-то хочет чего-то и боится. У кого-то душа эха и так хочется поговорить. И проснуться для новой жизни, и уйти от всего далеко-далеко, по рельсам, в рассвет, как в сопливых и пафосных мелодрамах, которые так любит…. Не поминать всуе. А дома всё надоело. И цветок надо полить, а то завянет, как завянет эта самая жизнь, свернутся клубочком и убежит в ночь, пропадет в дожде и будет плакать в дупле старого дуба, чьи листья, верно, уже замерзли в этой холодине. Только окно почему-то отказывается запотевать, словно ждет солнца, словно держится ради него. Эхо бродит по дому, оставляя повсюду звук ее шагов, распространяя аромат духов, звук голоса. Эхо не сдается, оно живет воспоминаниями. Это помогает ему не забыть и не забыться. Эхо ведь тоже умеет скучать, особенно ночами, когда по небу плывут гордые облака, а снаружи хнычет дождь. Кто-то поставил в раковину чашку и задел гору немытых тарелок. Кто-то порезал себе руку и стал ругаться такими словами, что эху стало стыдно. За себя и за кого-то. А еще – на стене, высоко-высоко под самым потолком остановились часы. И кто-то ужасно расстроился: разрядился мобильный, отрубили свет и встали часы. И сколько сейчас времени? И сколько еще ждать….. и чего? Кого….. Эхо потерлось о ноги, помурлыкало и уползло грустить под кресло. А на кресле так и осталась лежать ее вязаная кофта. И кому-то расхотелось пить вино. Кто-то наконец-то понял, что значит: «ждать», что значит: «бродить по дому ночами и пить воду из-под крана», и забыть, что это вредно и всё такое. А еще, кто-то понял, что такое волноваться, поливать цветы, бояться огорчить, проверять телефон каждые пять минут и смотреть в холод ночи. И что, что всего пару дней? Они длятся как целая вечность. Эхо довольно улыбнулось и убежало под одеяло. Ему надоела эта молчанка, но скоро уже, скоро…. Кому-то послышалась ее песня, и сердце сладко сжалось в груди. - Прекрати…. Мне и так плохо. ….. Чай остывал, время шло, дождь не прекращался. Вдали зарычала гроза, заболело сердце, встрепенулась душа. И куда ее понесло в такое недолето? Мы так не любим осень….. Куда же убегают дождевые капли? Куда уходит время, и что ждет его там, куда оно ушло? Почему в дождь всегда стонут клавиши рояля, и становится так холодно? И небо манит мозаикой облаков со всеми оттенками синего, серого и черного. А рыжая луна осталась где-то далеко-далеко, и, кажется, совсем близко. Она смотрит из-за тучки, улыбается и молчит. Она тоже ждет, она умеет ждать. А кто-то теряет терпение. И ненавидит себя за слабость. И вот уже нагрелся чайник, и руки тонут в мыльной пене. Цветок напоен свежей водой, а на столе стоят умытые дождем полевые цветы. Эхо сладко спит на подоконнике, а кто-то ждет, кто-то знает, что уже скоро….. Мигает несломленная свечка, и лучше бы ее совсем не зажигать, лучше бы не было на потолке жутких теней в эту странную ночь, но ему ли бояться темноты? Ему ли, одинокому волку, который больше не одинок? Скрипнула дверь, жалуясь на то, что ей совсем не уделяют внимания, и голос прошептал на ушко - А вот и я…. Соскучился? - Я всегда по тебе скучаю…. Ты даже не знаешь, что такое ждать! - Конечно, я же всегда тебя жду. А потом они вышли к дождю, который заскучал в этой тишине, а в доме весело рассмеялось эхо, рассмеялось ее смехом, без которого эхо, хозяин, дом и жизнь никогда не стали бы такими, как сейчас. 24.06.13
Жаклин де ла Круа: "Ненавижу тебя до..." Краски, кисти, ноты, сломанный смычок в углу и снег. Снег, который падал крупными хлопьями, белыми комьями ваты закрывал открытые раны и все никак не хотел прекращаться. Как не хотело прекращаться это непростое положение вещей. Вещей и слов. Слов и боли. Боли и жизни. Жизни и эха невысказанного прощения, испуганным привидением затаившегося на чердаке. Широкая веранда двухэтажного дома сплошь покрылась ледяной коркой, блестевшей на солнце и казавшейся стальными когтями диковиной птицы, притаившись в лучах щербатой луны. Луны, которая уже никогда не будет такой, как они любили. Любили, и забывали об этом. Забывали, чтобы идти дальше. Дальше ли? Может, им просто так казалось? Он смотрел на единственную лампочку, оставшуюся в живых после их отнюдь не мирной перебранки, смотрел и так хотел ничего этого не замечать, ни о чем не думать и просто выпасть из этой ночи, длиною в зиму. Как могла она смеяться в лицо смерти, одним движением развеивать тучи и удивительным талантом притягивать к себе всевозможные неприятности? Неприятности, которых он ужасно боялся, как и всего, что могло нарушить его привычный уклад. Она сидела у торшера и читала книгу, хотя он мог поклясться, что за прошедшие полчаса она не перевернула ни страницы, и строчки так и остались невысказанным признанием висеть где-то под лампой. На ее лицо ложились тени, она бросала сердитые взгляды из-под рыжей челки и вновь уходила куда-то в свой мир. Она злилась. Он не верил и ненавидел ее за это. Всегда и везде его странная взбалмошная любовь была на передовой. Махала белым флагом, перевязывала раны, пела колыбельные. Истерила и дулась сутками. Обычная жизнь необычной женщины. Он знал боль ее большого сердца и отталкивал ее прочь. Ненавидел себя, ненавидел боль, избегал смотреть ей в глаза. Она читала сонеты и думала о своем. На кухне высилась Фудзияма разбитых тарелок, встали настенные часы, а снег все шел и шел, и не хотелось вспоминать. Она швыряла в него сервизные тарелки и ненавидела. Хватала за волосы, била чашки, ранила руки, плакала. Молчала. И читала сонеты. Он не понимал, не хотел понять, боялся. В его жизни на первом месте были друзья, которые недостойны так называться, и вечные «печки-лавочки», после которых дом легче было сжечь, как есть, чем убрать. Он пожимал плечами и смотрел в пол. Она сметала осколки и прятала слезы. Он ненавидел ее за это. Она прощала. Они ненавидели друг друга до дрожи в коленях, до онемения сжатых пальцев, до прокушенной до крови губы, до порванного холста и треснувшей скрипки. Он рисовал ее по ночам, чтобы порвать все поутру. Она сочиняла для него песни, которые после сжигала в камине. Они ненавидели друг друга до холодных ноябрьских капель, до июньского жара, до январского снега, до боли, до смерти, до жизни. Он перевел взгляд на ее кресло у торшера и увидел там только брошенный плед. Он вздрогнул и с грохотом перекинул стул. На обледеневшей веранде она сидела на перилах и смотрела в темноту. Худенькие плечи вздрагивали от холода, летний сарафан полоскался на ветру. Он забыл все свои обиды и прижал ее к себе. - Я ненавижу тебя…. До любви. И она знала, что чувствует к нему тоже самое. ***Конец*** 25.03.13
Жаклин де ла Круа: La Voce Del Silenziо Посвящение: Несравненному Андреа Бочелли, его голосу, силе духа и книге "Музыка Тишины", буквально вытащившей меня на свет Божий и враз научившей видеть во всех смыслах этого слова! Grazie, Maestro! Из капель воды, небрежными горошинами сыплющихся с неба, образуются реки, наполняются водой озера, питает свои глубины океан, и растет все живое, но кто может себе вообразить всю мощь природы, просто сидя у окна, и с чашкой чая слушая дождь? Кто может услышать в дожде вековой шепоток, с трудом достигающий замутненного проблемами сознания? Сквозь паутину накапливаемых горестей, сквозь закопченное окно души больше не пробиться свету истины, огоньку свечи не разгореться на ветрах перемен, и чай в чашке печально остывает, когда кто-то уходит прочь с террасы, развернувшись спиной к буйству стихии и отказываясь услышать музыку. Музыку дождя. Душа стоит на коленях и отчаянно вопит о помощи в обложенное облаками небо. Мраморное небо цвета осеннего парка в конце ноября. Что в нем может быть хорошего? В чем искать красоту? Есть ли она в смерти? А смерти нет, есть просто дорога в сюрреалистичную даль, в неизвестные миры, в новые грани. Волны мягко накатывают на берег, одна сменяет другую, чтобы разбиться о камни, чтобы тут же родиться из океанского плача и стрелой вылететь на побережье. Симфония океана празднует жизнь, но душа же затерялась в страхах мрачного леса, забылась в осени, в которой, как и во всем, есть свое очарование. Гремит панихида, плач возносится в небесам, минуя переделы витражей величественного собора, достигая самых дальних уголков скорбящих душ, светит солнце и ему невдомек, почему плачут внизу, душа смотрит вглубь и не видит больше ничего, она утратила свою истину где-то на дорогах, остались лишь слезы. Катарсис, остановившийся на полпути. Мраморный пол холодит ладони, а за дверью цветет апрель, благовестом неся радость, до которой душе нет дела, как нет дела ни до чего больше в этой эпитафии бесполезной скорби. Тоска змеей свернулась в углу давно не метеного и немытого дома, пыльными клоками осела на фотографиях из детства, ужом свернулась в любимом кресле, вползла на люстру и закрыла свет. За окном идет снег, поет метель, сильный голос ветра сливается воедино в песне зимы, вьюга шепчет о новом счастье, а душа хлещет огненную воду, чтобы хоть как-то согреться в надуманных холодах. Огонек закопченной лампочки медленно гаснет на заснеженном окне, будучи не в силах бороться с надвигающейся тьмой. В февральском небе погасли звезды, испугавшиеся холодов, одна лишь красная луна румяным яблоком освещает ночные дороги. Луну никто не слышит, все упрямо видят в яблоке его гнилую середину, а волчий плач больше не трогает потайные глубины сердца, в ужасе скулящего в старом кресле на террасе не старого еще дома, в котором больше некому зажечь верный фонарь и разогнать тени. Строчки расплываются, росчерк пера рвет бумагу и не понять: это еще чернила или уже все-таки слезы? Толпы напуганных отчаявшихся теней идут прочь из своих домов, оставив позади ненужные теперь фонари. Обветшалые лохмотья полощутся на ветрах, снег сковывает движения, а их гонят прочь страхи, пришедшие из темноты, темноты, которую так и не научились понимать. Тени тщетно искали любви, мудрости, веры, забывая о том, что все эти блага никуда не уходили, янтарными каплями застыв в истине, оставшейся там, позади, на берегу океана, освещенного закатным солнцем. Тени упорно бредут вперед, минуя метель и непогоду, подставляя обнаженные тела всем ветрам, не слушая советов. Тени искали себя в вере, но после опустошенные стояли среди храма и не могли понять, почему чуда не произошло. Тени читали древние манускрипты, отчаявшись отыскать мудрость, которая уже жила внутри. Тени забыли, что такое идти вперед, хотя продолжали это делать. «Я не могу». «Боюсь». «Меня преследуют одни неудачи» - эти слова стали их молитвами, а выход на крышу – таким манящим и прекрасным. Тени искали спасение в смерти, не понимая, что их попытки тщетны с самого начала. Обессилевшие и потерянные, тени медленно возвращаются домой, и долго стоят на пороге, не решаясь войти внутрь. В ладонь сама собой ложится спичка, фонарь радостно разгорается в ночи, прогоняя прочь страхи, и на небосводе медленно разгораются озорницы-звезды. Тень входит внутрь и идет вдоль прошлого, поглаживая корешки фотоальбомов и режась об осколки разбитых рамок. В кухне вскипает чайник, наполняется кипятком пузатая чашка в горошек, и тень впервые отдает свое предпочтение давно забытому кофе, в этот раз устояв перед модным искушением зеленым чаем. Тень опускается в кресло у окна, предварительно выбив пыль с половиков и подушек, зажигает свечу и бережно берет в руки неведомую доселе книгу. С первых же строк ее захватывает новый мир с новыми чувствами и правилами. Тень следует за строками, написанными с чрезвычайной искренностью человека, обязанного служить примером. Ослепшие души видят больше зрячих, а лишенные ног порой пробегают сотни километров, глухие же слышат голос. Голос тишины. В душе медленно встает окрепшая истина, а страхи теряют свое пугающее назначение, ведь они – пережитки надуманных проблем. Тень пьет кофе и думает обо всем, что ей открылось, с удивлением замечая, как вновь обрастает светом, превращаясь в душу, которую чуть не утратила в беззвездной ночи, которая, как и сама суть времен, проходящая и вечная, зависит лишь от того, с какой перспективы посмотреть. «Капли дождя в самом деле падают с неба беспорядочно, случайно, и от них намокают крыши домов, листья деревьев, дороги, поля; так же и снежинки, непохожие одна на другую, ложатся на землю в чисто случайном порядке и образуют белоснежный ковер, который остается нетронутым, пока его не растопят без следа солнечные лучи; так и по окончании боя мертвые тела остаются разбросанными на земле тут и там. Но сами капли дождя, снежинки, лучи солнца, тела мертвых и раненых – не плод случайности, этого абстрактного понятия, за которым частенько прячется человек, когда не может объяснить что-либо посредством знакомых ему правил и законов….. …..Человечество видится мне как некая неорганизованная толпа, хаотично бредущая к своей цели, далекой и неизвестной, желанной и непонятной, и пытающаяся победить тьму светом бесчисленных дрожащих искр… Иными словами, жизнь и судьба каждого из нас плывут на хрупких корабликах, которые несет течением реки в море. Стоя за штурвалом, все мы стараемся избежать столкновений и кораблекрушений, и ничто не заставит нас вернуться обратно или остановиться хоть на миг, чтобы передохнуть…»** Душа заворожено вчитывается в такие понятные и такие глубокие строки, написанные рукой человека, который не стремился быть лучше других, но научить других быть лучше. Душа сияет, из глаз льются слезы, первые очистительные слезы существа, нашедшего свой путь, а дождь за окном больше не кажется хаотичной пляской воды. Сквозь счастливую полудрему душа слышит смех ребенка и, открыв глаза, встречает свой первый рассвет, на который отныне смотрит совершенно иначе. Счастье не надо искать в вековой мудрости и ничтожных советах, счастье повсюду, его лишь надо чувствовать. А в умытом дождем доме расцветали одуванчики, и радостью жизни звучал голос тишины. ––Конец— 9.04.2014 --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- *[ит. Голос тишины] **цитаты взяты из произведения "Музыка тишины" Андреа Бочелли
полная версия страницы